Собрание сочинений. Том 2. 1988–1993 - Юрий Михайлович Поляков
В кинобудке Мишка усадил девушку на диванчик, который благодаря интендантской дальновидности можно было разложить в обширную двухспальную кровать, если, конечно, отодвинуть в сторону ящик с песком. Потом достал электрический чайник, налил из крана воды и вставил штепсель в розетку.
– Чай будешь? – напрямки спросил он, полагая, что свинопасу обращаться к принцессе на «вы» как-то даже и неприлично.
– Буду, – кивнула она. – Спасибо вам…
Из зала доносились настолько разнузданные звуки, что даже думать о ситуации, в которой они издаются, не хотелось. Снимая отработанную бобину и ставя ее на перемотку, Мишка несколько раз исподтишка взглянул на гостью. Волосы у нее были не черные, как показалось вначале, а темно-каштановые, глаза зеленые, а нос тонкий, с еле заметной горбинкой. Мишка ни с того ни с сего вспомнил крылатую фразу адмирала Рыка: «Еврей может быть похож на русского, но русский не может быть похож на еврея».
– Похоже на гиперболоиды! – вдруг сказала она.
– Что? – оторопел Мишка. Ему показалось, что изолянтка прочитала его мысли.
– Я говорю, – она кивнула на проекторы, – они очень похожи на гиперболоиды… Мне так кажется…
– Наверное, – согласился Курылев и с подозрением посмотрел на стрекочущий аппарат, действительно напоминающий лучевую пушку из какого-нибудь фантастического боевика.
Мишка поменял бобины и заварил чай.
– Звать-то как? – спросил он девушку и снова почувствовал себя алешкинским подпаском в обществе благородной девицы.
– Пятьдесят пять-Б…
– Ну, это ясно… А на самом деле?
– Лена…
– Миша…
– Я знаю…
Не вставая с дивана, она дружески протянула ему узкую ладонь. Деликатно пожимая ее, он почувствовал, что кончики Лениных пальцев ну просто ледяные.
– Англичане говорят: холодные, как огурец! – улыбнулась она.
– А у нас говорят: руки холодные, зато сердце горячее! – Курылев ни с того ни с сего ляпнул эту дурацкую поговорку. Ее часто повторяла молоденькая малярша, на которой он чуть не женился, будучи курсантом.
– Может быть, и так, – погрустнела Лена. – Только теперь это ни к чему…
– А тебя сюда никто на аркане не тянул, – заметил Мишка, разливая чай по кружкам.
– У папы сердце… И спазмы мозговых сосудов…
– На черта же он с такими мозгами в политику поперся?
– Он хотел как лучше…
– Уже слышали, – усмехнулся Мишка и протянул Лене дымящуюся кружку.
– Я ведь не знала. – Она подняла на Мишку грустные глаза. – Я в Англии жила. Я там в Кембридже училась… – Лена машинально выговорила «Кэмбридж» по-английски.
И это почему-то особенно возмутило Мишку.
– Ну конечно, Новосибирский-то университет далеко! Кембридж поближе! – Он нарочно выговорил «Кембридж» так, будто произошел тот от слова «кембрик», а сам Курылев не офицер, а типичная отечественная пьянь-темень в исполнении сатирика-русофоба.
– Я там писала диссертацию об Уайльде! – точно не замечая измывательства, ответила Лена и подула на чай.
– Ну ясное дело: Василий Иванович Белов для вас не фигура! Вас только голубые интересуют! – в сердцах саданул Мишка и понял, что хватил лишку.
– А почему вы так со мной разговариваете? – спросила Лена, холодно глянув на осведомленного ассенизатора.
– А как мне с вами разговаривать?
– Как с человеком!
– А вы думали с вашим папашей о том, что я тоже человек, когда кусок колбасы штуку стоил? Когда мне лейтенантской зарплаты на три дня хватало, а потом хоть сапоги жри?! Вы думали, когда страну, как мацу, на куски ломали?!
– Спасибо за чай. – Лена поставила кружку на табурет и встала.
– Ух, елки зеленые! – Спохватившись, Курылев метнулся к проектору, поменял бобины и коротко глянул через окошечко на экран. – Жуть кошмарская! Чай-то допей…
– Не хочу.
– Ну понятно: это же не «Липтон», а всего-навсего «Цветок российской Аджарии»!
– Нет, не поэтому.
– А почему?
– Он горячий, – ответила Лена и заплакала.
Мишка пожал плечами, опустился перед табуретом на колени и подул в кружку, но не рассчитал – несколько чаинок вместе с кипятком попали ему в глаз.
– Ух, е-е-елки-мота-алки!
– Что с вами? – испугалась она.
– У-у-ю… Вот ослепну теперь, и выгонят меня с работы, – завыл Мишка, жмуря невезучий глаз.
– Подождите. Дайте я посмотрю. Я осторожно…
Вторым, оставшимся при исполнении оком он видел, как девушка достала из рукава платочек, быстро вытерла слезы и решительно направилась к нему. Внимательно сузив глаза и приблизив свое лицо к курылевскому, так что стало слышно ее дыхание, Лена сначала осторожно осмотрела возможные повреждения, а потом, теперь уже теплыми, а не холодными пальцами, легко стряхнула чаинки с зажмуренного века.
– По-моему, ничего страшного. Можете открыть глаз.
– Боюсь!
– Не бойтесь!
– Свет! – воскликнул Мишка. – Вижу свет!
– Миша, вы мне нарочно разрешили прийти сюда, чтобы поиздеваться? – вдруг спросила Лена.
– Нет, не для этого.
– А для чего?
– Жалко мне тебя – вот для чего… – ответил Мишка и снова почувствовал себя свинопасом, повстречавшим на дороге босую, оборванную, попавшую в беду принцессу. – Рехнешься ты здесь со своим папашей!
– Я знала, на что шла! – гордо вскинулась она.
– Знала? – глумливо изумился Курылев.
– Да!
– Да-а?
– Нет, не знала… – тихо ответила Лена и снова заплакала.
Мишка тяжко вздохнул, щелчком послал в кусты докуренную до полного ничтожества сигарету и поймал себя на том, что ощущает в душе и теле какую-то пустоту, или, если выражаться по-военному, некомплектность. Звучит, конечно, нелепо, но зато точно. Это ощущение теперь всегда появлялось у Курылева, когда он долго не виделся с Леной. «Похоже на любовь, – поднимаясь, чтобы выключить насос, подумал Мишка. – Юрятин узнает – убьет!» Изолянт № 85, в прошлом знаменитый редактор популярного еженедельника, счастливо улыбаясь, бросился вытаскивать из ямы кишку.
– Господарищ оператор, – отдышавшись, предложил он, – свежую газетку посмотреть не желаете? Еще никто не видел…
– В дом заходить не положено! – строго ответил Курылев, чтобы только отвязаться.
– А я сюда принесу! Я мигом…
Дело в том, что на общем собрании обитателей Демгородка изолянт № 85 был почти единогласно избран главным редактором стенной газеты «Голос свободы», которая после мягкого нажима генерала Калманова стала называться просто «Голос». Делалась газета с размахом – 1,5×3,5 м. А оформлял ее, между прочим, один из самых высокооплачиваемых в мире художников, придумавший в свое время нашумевший стиль «посткоммунистический идологизм». Суть этого стиля, даже точнее, метода, сводилась к тому, что художник привозил из подмосковного пионерского лагеря, скажем, гипсового пионера, вставлял ему в руки, скажем, переходящее знамя областного совета профсоюзов и называл все это, например, «Идологема 124/6Х-9», а потом продавал за сумасшедшие деньги на аукционе Сотби. Так, его панно «Мир как представление» было продано в два раза дороже, чем знаменитая «Испуганная наяда» Буше. А представляло из себя панно «Мир как представление» большую стационарную Доску почета завода «Красный шинник», но только вместо фотокарточек ударников производства на ней размещались портреты иного достоинства – Джона Кеннеди, Иосифа Сталина, Роберта Фишера, Мэрилин Монро, Фредди Меркьюри, Льва Троцкого, Григория Распутина, Исаака Бабеля и так далее…
Заработав кучу денег, знаменитый художник, конечно, уехал за океан и там очень успешно заполнял своими идологемами и панно «Североамериканский континент», но тут черт его дернул отправиться в Москву: или по ностальгическим обстоятельствам, или просто похвастаться золотой кредитной карточкой перед дружками своей нищей творческой молодости. Переворот застал его в пятизвездочном московском отеле, и он, разумеется, мог спокойно уехать на свою новую родину, чтобы в достатке жить, украшая Соединенные Штаты. Но ему в голову забрела совершенно чудовищная идея. Взяли художника в тот самый момент, когда он в тайно нанятой мастерской – владелец сразу сообщил куда следует – заканчивал свою новую работу, призванную отразить его, абсолютно неверное, понимание происшедших в России перемен. Это была бронзовая статуя адмирала Нахимова, выкрашенная в красно-коричневый цвет и испещренная бесчисленными строчками, повторявшими на двадцати четырех языках одну-единственную фразу: «Над всей Испанией безоблачное небо». Кстати, саму статую он задешево купил на Украине, где к тому времени уже заканчивалась замена москальского пантеона на свой, кровноприсущий. Но справедливости ради нужно сказать – не всегда
