Андрей Белый - Том 4. Маски
— Ты — сколоти-ка его.
Кто-то щелкнул орехом.
Какой-то схвативший рогожу шутник подскочил с ней, имея намеренье эту рогожу на плечи Мандро опрокинуть; на ящик показывал:
— Лезь туда: чем не посудина? Тебя — гвоздями заляпаю, а эту рогожу зашью: в лучшем виде.
— В Саратов отправим!
Профессор тащил за собою Мандро; и кричали им вслед:
— Знаем, знаем, — тары да бары: глядь, — а ящика нет.
— Они хотят — мутить!
Все, как вприпуски: в безупокои, безутолочи.
А профессор чесал в невыдйрную давку из желтого щелка на синие сипы, сгибаясь под бременем долга, который взвалил и который ломил и плечо, и лопатку: легко ли «такого» влачить? Долгорукий Мандро, долгополый, накинув меха на плечо, с перевальцем, едва поспевал.
Уже черные пятна теней вырастали из света; и — сламывались: на пустые заборы (средь них он недавно бродил); проходили Жебрйвым и Дрйковым; вот — Фелефоков!
Вот — Козиев!
Стал он расспрашивать:
— Долго идти?
— А куда-с?
— Да туда, куда — вы.
И профессор впервые прорявкал отчетливо:
— Я вас к Лизаше веду: вам пора объясниться друг с другом.
Как рев водопада со скал:
— Дайте дочь! Дайте выпрямить свои пути к ней — из глаз ее, чтоб она видела, что и я — вижу.
Как мог он так долго там в кресле сидеть, а не броситься, чтоб из расклепанного молотком и клещами железными ящика, — лбом колотиться о ноги ее:
— Не прощенья выпрашиваю я, Лизаша: прощенья не может быть; действием воли сломав наши жизни, их перелепить — обещаюсь!
Домок, опрозрачнясь, блаженствовал там вырезными розетками, как в еле видной улыбке.
Тогда Никанор увидал
Никанор увидал: пропадавший брат, локтем бодаясь, взапых улепетывает от жердилы, который, пропятивши клин бороды, как копытом, бьет ботиком, шубу свою захватив на плече; и по воздуху мехом пустых рукавов, как медвежьими лапами, — хлопает: шуба; присев на карачки и их пропустив, Никанор, — злой, взъерошенный, серый, — дугу описал, как грабитель, снимающий верхнее платье; за братнину шубу рукой схватился он:
— Стой!
Воротник перетрясывал: шапка — дугою — на снег:
— Что такое ты? — брат, брат, Иван, перетрясся поджелчиной серого меха:
— Чорт брал!
Никанор втиснул руку в карман; а другой, с указательным пальцем, — воскликнул:
— Как, что?
И с гримасою — едкою, злой, сардонической:
— Соображал ты, — так чч-то? Мы с Мардарием Марковичем — по участкам частили, порог обивали в приемных покоях.
Прыжками на брата пошел:
— Серафима Сергевна — лежит, полагая, что — в проруби ты: обезножилась!
И оборвавши поток укоризн, дико вылупившись в проходимца, которого брат подцепил, стал обнюхивать: мышь перед салом!
— Позволь, брат, Иван: это что же такое?
И — носом на брата, а пальцем — в Мандро.
— Беря в корне… — и руки профессор развел (на Мандро и на брата), меж ними катаяся глазиком:
— Ясное дело!
Но брат, не внимая ему, ожесточаясь очками: с отвертом, с пожимом, с посапом и без тарары пресекая поток объяснений, как, так сказать, преподаватель словесности, свои ладони поставил; и потом головки показывал, что он имеет серьезные доводы против знакомств с проходимцем подобного вида.
— Позволь!
Чорт.
«Оставил бы нас, Никанорушка!»
Таки узнал, — чорта с два — под истасканной маской того негодяя, который уже, — чорта с три, — под забором таскался.
С четыре!
Очками показывал, что — пять чертей, что — имеет намеренье, с глазу на глаз затворившися с братом, разжав свой кулак, показать в кулаке зажимаемых им —
— шесть чертей!
— Ты позволь, брат, Иван, — очень веские доводы есть мне узнать, эдак-так…
И с вопросом к Мандро:
— Вы есть что, говоря откровенно?
Мелькало:
— Уф, уф: негодяй, вымогатель; сама говорила; Иван, брат, — добряк и простяк: протаскавшись с ним ночь, затащил, чтоб таскаться!
Брат — хрену понюхал:
— Ты, в корне сказать, Никанорушка, лучше оставил бы нас, потому что у нас, — и к Мандро: и — подшаркнул, — с… с… — и подшаркнул опять, — есть дела.
Тяжко охая, он на Мандро поморгал, как на брата родного:
— Весьма неприятно!.. Скажите пожалуйста!.. Вот ведь!
Мандро сдвинул брови, рассеянно на Никанора глазами бобрового цвета разращиваясь, но — не слыша, не видя, не зная, не глядя: огромное что-то к нему подошло! Никанор:
— Леонора Леоновна, — взгляд дидактический!
— Предполагает, — и взгляд иронический!'
— Мы же с… с…
Но тут сделал Мандро отстранительный жест, выгибаясь, стараясь стать в позу.
— Да вы успокоились бы!
Распрямил долгорукое туловище; но профессор, схвативши под локоть Мандро, его дернул:
— Идем!
И все трое — пустились в пустом переулке скакать: за Иваном — Мандро, тарарыкая, —
— тар-тар-тар —
— ботиком. Что-то огромное — бросилось вслед!
И уже Неперепрев выглядывал; Психопержицкая вылезла; Коля Клеоклев стоял с Тишитришиным, Гришей.
* * *— Ну, вот, — распахнув с перебацом калитку, профессор совался, — да вы — не сюда-с, а туда-с… Ноги, ноги — топырьте!
— Пустите меня!
— Брось, — ему Никанор, — не тащи!
И — к Мандро:
— А вам, собственно, — что?
Стекло, злое, ожгло:
— Вам — так-эдак — вспомоществованье?
— Лизашу мне!
— Это — какая такая? — и брат Никанор облизнулся, вдруг, переерошась, заперкал.
— Они-с, — наставительно брат, брат, Иван, — дело ясное, к дочери: Элеонора Леоновна — дочь!
Мандро локоть подставил:
— Порожек-с: сюда-с!
Кучей меха толкнув кучу меха, он — кучею, с кучей — в калитку ввалился; и — ту-ту-ту-ту — тукал ботиком; и Никанорово сердце затукало: ботиком.
Это — судьба, —
— толстопятая, —
— тукала!
Уволокла: паука
Дверь — расхлопнулась: ручка с дымком папироски явилась!
А посередине — стояла —
— юбчонкой вильнув, как раздавленная, плоскогрудая, широкобровая девочка, выпучив губки и мелкие зубы показывая.
— Вы?
И — круглое личико лопнуло:
— Какое… право…?
Как мертвенькая, подкарачивала под себя свои ножки: под юбочкою.
Он, прижав две руки, выпадал из косматых мехов; голова, сохранив свои очерки, ахнула; выкинула изо рта столбы пара опалового; мех зажав, в него длинное рыло зарыл, скривив шубу, плечо подставляя морозу.
Стояние друг перед другом, под блеском созвездий, невидимых днем, — страшный суд!
И скакало вразгон, из груди выбиваяся, сердце; казалося: шлепнулось в лед, точно рыба, хвостом колотящаяся, выпузыривая свою кровь в леденцы голубые; рука сиганула под локоть профессора, а подбородок — на ахнувшего Никанора, — которому он — неестественно длинный язык показал: и слюною покапал!
Профессор, ногою о ногу тарахнув и рявкнув, из шубы пропяченным носом ходил под носами, как пес; но очки запотели; не видел их; руку схватив, — Мандро к дочери дернул и даже коленкой наддал под крестец ему:
— Врешь, брат, — попался!
А сам, отстранясь, — со ступенек, чтоб глазиком недоуменно на братца моргаться; и — братец: моргался с ним.
— Ты, Никанорушка, ясное дело, — еще, чего доброго, думаешь, — и оборвался.
Лизаша лишь дугами широкобрового лобика дергалась, бросивши брови к созвездьям, открывшимся ротиком с сердцем своим говоря, — а не с тем, кто стоял перед ней.
И, как глаз осьминога, из глаз ее вымерцал глаз, потому что она уже знала: откуда пришел, с чем, зачем!
И, сурово блеснув на профессора («кажется вам, что возможно? И — пусть!»), захватив кисть руки, оковав, как клещами ее, ничего не прибавила; в двери отца, как в дыру невыдирную, уволокла.
А профессор на брата орнул:
— Ты — чего? Не твое это дело: не суй ты свой нос меж отцом и меж… корнем!
Рукой показал:
— Ты иди-ка себе…
И в дыру за исчернувшими, как телок, нашлепывая своим ботиком в пол, —
— в дверь прошел.
И цепочку защелкнул от брата.
Напакостивши
Раз… два… три… пять… шесть… семь…
— Тише, тише!
В темь шаркали мыши.
Скорее, чтоб все искажения жизни снеслись, выметаясь в подъезд, точно листья:
— Не я, а… отец!
— Сердце — как в медный таз: бам-бам-бам! И припомнилось: раз ей Анкашин, Иван, говорил:
— Сицилисточка, барышня, вы!
«Бам» — ударило (в солнечный диск таза медного): сердце!
* * *Отец же, осклабясь мандрилиным ужасом, точно на гада боясь наступить, на ковер, на котором затерты рябиновые, голубые и ярко-зеленые пятна, припомнила забытую песенку:
