Андрей Белый - Том 4. Маски
Из-за барьера бросался — к профессору:
— Бросьте мосье Домардэна!
— Вы видите сами, что он невменяемый.
Но Непещевич, как палкой сигары махаясь из губ на Мертетева, — почти с презрением:
— Тсс!
А Мертетев не слушался; и собирался, отставив козетку, прыжком стать меж них, как заправский циркист:
— Вы идите себе: медицинский надзор установлен за ним.
Непещевич вскочил, испугавшись: нарушится редкое зрелише; тупо широкой спиной заслонил он Мертетева:
— Тсс!
Этот дикий старик наводил, вероятно, его на весьма плодотворные мысли; и тотчас Велес головам, протянувшимся из-за портьеры, забзырил:
— Удача…
— Колумбово просто яйцо.
— Тсс!
— Не время: потом; вы — испортите!
— Слушайте!
— Этому, — на Домардэна показывал, — этот, — в профессора тыкался, — визу принес: он — поедет на фронт!
Мадемуазель де-Лебрейль изогнулась с защипом двух пальцев, которым разглядывают в бомбоньерках конфетину, приготовляясь конфетину вынуть, лорнировала — тех, которые — «т а м»…
Тут профессор вскочил: глаз — морозистый; выпуклый лоб, точно в шлеме гребнистом, нацелился твердым булыжником на кости лобные гадины, а жиловатой рукою нацелился на Домардэна:
— Вы будете долго искать его, и не отыщете!
— Как это так не отыщем, — ответила гадина, — вам потеряться не так-то уж просто.
— Пред вами захлопнутся двери, а мы с ним — пройдем.
И профессор всем корпусом, а не плечом, пырнул носом, как злой носорог, протаранивший рогом; а руки — по швам; и до выпота их зажимал в кулаки он.
Велес торопился додергать:
— Кусает и усом трясет!
И, расставивши фалды, им зад показал.
Он ушел, хлопнув дверью.
Куда вы зовете?
— Куда вы зовете? И как мне пройти?
Мандро думал, что бегство — удастся: вдвоем, куда нужно; что их не найдут, потому что спаситель имеет, наверное, все основанья знать меры, им принятые для укрытия беглого.
Час этот — их!
Он воскликнул:
— Никто не умеет так действовать: где научились вы этому? И не профессор, а лоб, перед ним изгибая морщину могучую лобною кожею, — запечатлел:
— Это вы научили меня.
— Как подоблачным громом ступаете: полки шатаются; как научиться мне поступи эдакой?
— Поступь приходит — поступками.
И посмотрел через стены, которые — дым беловатый в глазах у Мандро: белоглавая туча несется сквозь стены; как издали, — все: и, как издали «этот» — стоит в седине, как в венке из ковыли!
Все это мелькнуло — в Мандро.
Но, как солнце, играющее книгой блесков в заре, ликовал на ликующего глаз профессора: блесками; точно он бил молотками до искр по скрещению лобному своим гигантским лицом, промышляющим руку: шатались в Мандро восприятия зрительные.
А профессор с притопом чеснул под окошко рукой с париком, точно с чашей пустою; и солнечно вспыхнули красные просверки.
Тут же: чеснул от окна с париком, точно с полною чашей, на желтую лысину; и опрокинул на желтую лысину
силу свою:
— Я ссуженное вами же — вам возвращаю!
Усы, как две рыбины, выплеснулись, как хвостами серебряными; и — опять унырнули: в ничто.
И парик положил он на стол.
Разумел же он —
— муки, Мандро приготовленные!
И, пристукнувши ботиком, сквозь потолки!
Тот — не понял.
И думал, что речь — о спасении: от ожидаемой кары.
Увидя, что он бородою сверкает в луче и сжимает дрожащими пальцами пальцы под горлом, подумал, что странно стоять: хлопать глазом; не бухнуть ли в ноги: лежать при ногах, закрываясь руками? Он весь сотрясался лукавыми помыслами: может, может профессор заверить в судах, что — не он приходил за открытием, а дед, «Мордан», перепоица, дряхлый беспутник, которого видели же, что не он выжег глаз; они вместе с профессором, став пред судами, присягою ложной заверят, — что — так!
Проскрипел, точно дно парохода о мель:
— Погибаю!
— Да нет же-с: эхма! Как вы можете эдак!
— Спасите!
— Уже-с!
— Не губите!
Профессор — расплакался:
— Не понимаете вы!
И портьера, как рожа, оскалилась диким раздвигом, как ртом; в ней — четыре тряслись головы, как четыре оскаленных зуба.
* * *Слезами играл глаз безумца, заплакавшего в пуп земной, косный, злой — над мучениями: тела этого! И бородой, как кустом загоревшимся, требовал, — не от Мандро, — над Мандро — в золотые столбы пылевые, как бы развеваясь телесными недрами перед ковром, на котором в кирпичные, синие шашки и в пыли отстукивал лоб себе синие шишки:
— Вы — выздоровели!
Взблеснуло.
— Вставайте!
Кричало — сердечными туками:
— Исцелено мое сердце, количеством звезд, измеряемым этим пришельцем!
— Я — жив.
— Снова сложены органы.
— Вложены смыслы: в глаза, в уши, в жизнь!
— Созидаю в ней здание.
— Приготовляются нам облака!
И привзвизгнув в больном и опасном восторге, вскочил он, готовый на все.
Пароксизм сумасшествия буйного, их обуяв, стирал грани меж ними.
Профессор хватал его за руку.
* * *В шубы влезали:
— Где шапка?
— Вот!
— Ваша?
— Моя!
— Ну теперь — мы пойдем.
Мели минули: в оси вселенной, обломанной, — новая вставлена ось; и сию же минуту они в меховых своих шубах и шапках, пристукнувши ботинками, невозбранной, свободной дорогою: ринутся, — сквозь потолки!
— Ну?
Профессор полой меховою, как ринется в дверь; за ним, бросив тринадцатый номер, — Мандро, —
— Эдуард, —
— неизвестно куда, неизвестно на что, потому что ничто не касалось его.
— И никто не задерживал.
* * *Только из двери в двенадцатый выскочила де-Лебрейль — сумасшедшая тоже; за ней — сумасшедшие: тоже; она же их, вытолкав, двери замкнув, бестолково забегала; сдергивала на ходу: юбку, лиф.
И осталась — в одних панталончиках!
Я улетаю, мои купидончики…
— Мирра, — алло: Леонардовне потелефоньте!
Велес до вола перед зеркалом пыжился, в зеркале видя багровую рожу; и строя ей рожу, манжет перещелкивал.
— Чтобы она, Леонардовна, свою квартиру очистила;
и — чтобы ящик поставили.
Стал перед Миррой надувшимся гиппопотамом.
— А ключ от квартиры — сюда; куда хочет, сама; чтоб ноги ее не было.
И — до слона надувался:
— Мешок и рогожу.
До мамонта!
— Тертий?
И как цеппелин, разносился щеками; висел из небесного цвета обой над небесного цвета ковром, из крахмалов тугих свою вывалив шею.
Пред ним Косококо, рукой и плечами, как перед заведующим департаментом.
— Слушаюсь! Тертий в бегах.
— Сослепецкий, Мердон? Чтобы были!
— Есть, будут!
Из губ перепыженных выпустив дух, Непещевич осел из небесного цвета на мягкий ковер, язычищем напруженным вытыкнул щеку; и с шишкой нащечной стоял, что-то соображая.
С улыбкою липкою:
— Ну? Покажите себя!
Косококо, чернявый, высокий, худой, — шею выгнул, представивши руку с цилиндром, отставивши руку, загнул свой мизинец и стал Домардэном:
— Бьенсюр!
— Бесподобен, — Миррицкая.
— Не без таланта, — Велес; языком на щеке снова шишку поставил; и — шишку убрал; деловито выбрасывал; в матовый, ламповый шар:
— Не понадобится: мы поедем в закрытом моторе; подъедем сюда: показаться за стеклами; не разберут… Ну там тоже: белилы и прочая, прочая; миропомазанье — словом: мамзелька вам даст; где она?
Косококо:
— Переодевается… И чемодан перевязывает.
А Велес, пав в диван, головою — в промежности; как дохлый скот, перевесился: это старик услужил: мифимонами; свечку ему ставьте, Мирра: Исайя, ликуй! Со святыми его упокой!.. Исключительный случай, что нет Кокоа-кола; неповторимая штука!
Вдруг ставши багровым, распевшимся тенором, он проорал сладострастно:
«Веди к недоступному счастью
Того, что надежды не знал!..
И сердце утонет в восторге
При виде» —
— «тебя, Косококо!»
Безлобый, безглазый, он вдруг завозился: с попыхами:
— Ты, — беспокоился он, — не забудь парика; тоже случай: регалии личности; твой-то, подобранный, — не без изъянца.
Вскочил и, кокетливо перешарчив двумя ножками, точно в фокстроте, слюнявые губы собрав, бросил в поле небесного цвета — рукою — свой чмок:
— Мои ангелы, я… — купидончиком он, — улетаю; в посольство!
И выпорхнул в дверь.
Бурдуруков тащил сквозь флакон циклокон
Через сорок минут: Рузский — знал; Бурдуруков — тащил; Алексеев еще упирался; со Ставкою шел разговор; десять трубок гортанило в десять ушей:
