Крольчатник - Ольга Владимировна Фикс
– В Америке? – медленно, раздумчиво переспросила Аня. – Ты знаешь что? Это, пожалуй, тоже не по телефону.
5
– Ну, рассказывай скорей, мамусь, что тут у вас без меня стряслось? Что это вы с отцом оба как шальные бродите? – еле выговорила Марина с полным ртом, возвратившись наконец к блинам. – Его что, с работы выгнали?
– Нет, что ты! – Мама неожиданно засмеялась, хотя, логически рассуждая, Маринино предположение должно было бы ее ужаснуть. – Совсем в другом дело.
Мама уселась напротив Марины на табурет и внимательно поглядела ей в глаза.
– Видишь ли, Марина, ты девочка уже взрослая, – нерешительно начала мама, замолчала, секунду помедлила и наконец выпалила: – Одним словом, мы решили завести еще одного ребенка.
Ребенка? Еще полгода назад Марина встретила бы эту новость с восторгом, но тогда она сама еще была ребенком и весть о братике или сестричке, этакой живой кукле, которую можно будет нянчить, играя потихонечку в маму, – да что может быть лучше?
Но сейчас все изменилось. «Ну вот, – тоскливо думала Марина, – ну вот, стоило мне уехать, как они… попросту обо мне забыли. Ну ясно, теперь я им не нужна, раз они скоро родят другую. Подумать! Другая девочка будет жить в моей комнате, спать в моей постели, играть в оставшиеся от моего детства игрушки, а мне, если я, скажем, приеду вдруг в гости, постелют на диване в кухне. И… что же тогда? Это, значит, больше уже не моя мама, раз у нее теперь будет другая дочка? – Марина почувствовала, что на глаза у нее сами собой наворачиваются слезы. – Тьфу, какая чепуха! О чем я? – подумала она со стыдом. – И можно ли себя так накручивать! Не говоря уж о том, что ведь еще только сегодня утром я хотела навсегда остаться в Крольчатнике, вообще больше никогда не приезжать в Москву!»
Однако чувства в Марине явно брали верх над разумом. Никакие рассуждения, никакие самоуговоры не помогали. И к тому же Марина со всей очевидностью понимала, что сама во всем виновата. Ну в самом деле, раз у нее, у Марины, теперь своя жизнь, так почему у родителей не может быть своей? Господи, что ж она наделала, уехала на сто лет, ни с кем не посоветовавшись, ни у кого толком не спросившись, ну хорошо, пусть не на сто лет, пусть всего лишь на месяц – все равно теперь, поезд уже ушел, в прошлое нет возврата, не быть больше Марине маминой маленькой девочкой.
«Я ведь даже не звонила! – с запоздалым раскаянием ужасалась Марина. – Действительно, кому нужен ребенок, который, семнадцать лет прожив в родительском доме, потом уезжает и за целый месяц ни разу даже не звонит? Я ушла от них, и вот теперь у них будет другая. Я не подумала о них, и вот теперь они не будут думать обо мне. Очень даже просто».
Полными слез глазами Марина обвела кухню. Господи, как же так! Это теперь совсем, совсем, по-настоящему не ее дом! И ведь одно дело – самой себе так говорить, и совсем другое – обнаружить, что это и в самом деле так, все, точка, отрезано, назад не переиграешь! А что если теперь в Крольчатнике что-нибудь вдруг поломается? Это ведь, что ни говори, довольно-таки странная семья. Куда же тогда Марина пойдет? Теперь ведь ей некуда больше пойти! Ох, что ж она наделала! И Марина горько заплакала, уронив голову на лежащие на столе руки. Порыв ветра из форточки отогнул сиреневенькую занавесочку на окне.
– Марина, доченька, что с тобой, что ты, не плачь! – испугалась мама. – Ты что ж это подумала? Ты подумала, что мы тебя разлюбили? – Марина молча утвердительно затрясла головой, не переставая плакать. – Какая же ты глупая! Родной мой, успокойся, не плачь! Выбрось из головы! Поверь мне, ведь ты же уже сама почти мама: это просто невозможно, немыслимо – перестать любить своего собственного ребенка, свою кровиночку! Ну что ты, да господь с тобой, ну поверь мне, это даже никак не связано одно с другим, ну или по крайней мере почти не связано. Слушай, да успокойся же ты, в конце концов! – Марина продолжала плакать. – Ну хочешь, хочешь… Ну раз ты так к этому относишься… Хочешь, я аборт сделаю? – У матери на глазах показались слезы.
– Не смей! – белугой заревела Марина, бросаясь к маме на шею. – Не смей, мамочка! Он ведь тоже маленький! Он жить хочет!
Теперь уже они обе плакали навзрыд, рыдали в голос, тесно прижавшись друг к дружке, и Маринин ребенок толкался у нее внизу живота изо всех сил, точно стремясь к ним присоединиться.
Наплакавшись вволю и в конце концов успокоившись, они так и остались сидеть на диване в обнимку и, чувствуя себя не столько мамой и дочкой, сколько подружками, принялись болтать о своих ощущениях и переживаниях.
– А у тебя так бывает?
– Ага, и особенно по утрам.
– А вот когда я тебя носила…
«Меня, – с грустным удивлением подумала про себя Марина, – нет, не меня, конечно, а того младенца, который когда-то был мною». На секунду ей стало жалко, что она никогда не видела этого младенца, теперь-то от него остались одни только карточки. Марина вспомнила одну из таких фотографий: пухленькая, голенькая, смуглая дочерна малышка, черней даже, пожалуй, чем сейчас Марина, лежит на спине в корзинке, а корзинка стоит на мраморных ступеньках террасы какого-то дома. На заднем плане все синее – раньше Марина считала, что это небо, теперь ей вдруг показалось, что море, надо бы снова посмотреть, ведь в самом деле, откуда вдруг море?.. В руках у младенца на фотографии какой-то огромный лист, да-да, ужасно большой лист, и необычный к тому же, не кленовый, не дубовый, чей же тогда? Перед Марининым внутренним взором вдруг ясно-ясно предстала та давнишняя фотография, и она увидела, что в руках у младенца была магнолия. Лист магнолии – его ни с чем не перепутаешь, Марина их навидалась в свое время у соседской девочки Эльвиры. Они были беженцы из Абхазии и привезли с собой оттуда массу всякой экзотики. Странные люди, не слишком-то похожие на обычных кавказцев, какие-то слишком поэтичные, что ли? Они здесь недолго жили, года полтора, что ли, потом уехали на постоянку в Израиль.
– Мама, – вслух сказала Марина, – когда я родилась, на Кавказе же еще не было войны?
