Когда Нина знала - Давид Гроссман
Эта мысль, эти забытые слова. Она выпрямляется, и ее руки распахиваются все шире и шире, как в танце.
И тут она поворачивается и с этакой отвагой храброй семилетней соплячки в упор глядит на солнце и получает в глаза весь разряд его бликов. Она все солнце может утопить в черноте своих глаз. Потом она отвешивает солнцу маленький поклон, поклон победительницы.
И непонятно почему, но откуда-то ощущение, будто между ними троими существует странный союз: вот солнце, вот росток и вот Вера, которая на минуту ощущает себя одним из небесных явлений.
И вдруг в тишине, которая опустилась на нас в бараке, голос Нины как крик во время страшного сна: «Но как ты там выдерживала?»
«Где?»
«Ну там, на Голи. Как ты не…»
«Когда надо, так надо».
«Нет… Ты сильная… – бормочет Нина. – Ты гораздо сильнее меня. Ты из другого теста».
«Но ведь и ты выстояла, – мягко говорит Вера. – Не забывай… И у тебя это заняло ровно столько же времени, сколько я пробыла здесь».
«Я не «выстояла». Я рассыпалась».
«Нет, Нина, не говори мне…»
«Именно что скажу! Тебе это трудно слушать, но я скажу. Потому что ты отсюда вышла и сразу нашла работу в Белграде, а потом уехала в Израиль. И тут же построила себе новую жизнь и новую семью, и достаточно быстро у тебя появились Тувия и Рафи, и весь кибуц, только посмотреть, что было на вечеринке в субботу…»
«И у тебя тоже есть своя жизнь и, конечно же, свои друзья…»
«У меня? Ты посмотри на меня. У меня есть четверть одеяла от Красного Креста».
И она воет и смеется, и мы осторожненько смеемся вместе с ней, с ней надо осторожненько, еще подумает, что мы смеемся над ней, и наш осторожный смех, видимо, ее смешит, потому что она тянет носом и смеется еще сильней, может быть, от отчаяния, и мы вместе с ней, Рафи – басом, от которого дрожат бетонные стены, Вера – дребезжащим хихиканьем, а мы с Ниной – со скрипом и одышкой, и звучит все это как квартет, настраивающий инструменты перед концертом.
«Рафи, – говорит Нина, когда мы утихаем, – обо мне позаботишься ты». Это не вопрос и не распоряжение, это установление факта.
«Конечно, – рычит он сквозь гущу бороды. – Договорились. Но для этого тебе придется остаться в Израиле. Я не могу за тобой ухаживать на расстоянии, и я ненавижу полеты».
«Я буду в Израиле. Мне идти некуда».
«Вообще, Ниночка, – говорит Вера, – не сердись на то, что я скажу, но я, ей-богу, тоже немножко могу вспоминать для тебя…»
Я застыла. Я не верю, что она ей это сказала.
«Ты о чем? Что ты сказала? – тихо спрашивает Нина. – Что ты можешь?»
«Не сердись… Я подумала, что мы вместе, вдвоем вспомним все, немножко вспомнишь ты, а немножко – я. И построим такую «общажку», общую кассу, как считаешь? Ничего, что я это говорю?»
Молчание. Я угадываю, что реакция Нины заставит Веру искать убежище в объятиях УДБА.
«Мама, – говорит Нина мягко, смеется и глотает слезы, и берет Верину руку, – мама, мико, мама…»
Выходит, я все время ошибаюсь во всем, во всех.
Вера вытирает глаза, спрашивает, что это за проект, над которым Нина работает на Северном полюсе.
«Не совсем на полюсе, – говорит Нина, – но близко к нему. Это проект по сохранению семян съедобных растений, вымерших во всем мире. И я в нем уже не работаю. Мой договор истек год назад».
«А-а», – говорит Вера.
Снова молчание. Мы обдумываем новую информацию. Боимся произнести что-то неверное.
«Понятно, – говорит Вера. – Что же ты все время с тех пор делала?»
«В деревне есть угольная шахта. Я рассказывала Гили. Так я немножко для них варила. Немножко работала там в прачечной. Потом кое-какие отделы шахты закрылись, и оказалось, что я и там не нужна».
«Так что же ты… чем ты сейчас занимаешься?» – заикаясь, спрашивает Вера. Не способная принять хоть один день без работы.
«В деревне всегда найдется кто-то, кому нужна пара подсобных рук. Укладывать черепицу или сушить тюленьи шкуры. Или мыть полы в церкви. – И смеется. – Если есть что-то, чему я научилась в кибуце, так это мытью полов… всякой черной работе. Не каким-то интеллектуальным выкрутасам. Пять-шесть дней в месяц. Довольно, чтобы не помереть с голоду».
«Но мы говорили о целой неделе, – слабым голосом говорит Вера. – И ты даже не сказала…»
«А что говорить про ничего?»
«Ты сказала, что работаешь на какой-то спутниковой станции…»
«Ну сказала».
«Просто соврала?»
«Не просто. – Она подыскивает слова. – Честно говоря, мне не хотелось тебя расстраивать, мико. Ты от меня довольно всего наглоталась».
«Значит так? Ничего?» – Вера выглядит сейчас очень древней.
«Ничего», – говорит Нина.
«Ничего и вдруг, – думаю я, – вдруг и ничего. Две груди, из которых я и сосала».
Рафи все расспрашивает про деревню, в которой она живет. Я вижу, что это место его привлекает, и, если честно, меня тоже. Нина с удовольствием расслабилась под одеялом. Рассказывает про глубокий снег, про клетки с десятками ездовых собак, которые день и ночь лают на время, на само время, которое в месяцы вечной тьмы приобретает совсем иное значение, «потому что какая разница, десять ли сейчас утра или вечера, темень все та же, и тогда ты начинаешь открывать свое частное внутреннее время». Она рассказывает про людей, которые дотуда докатились, вроде нее, каждый по собственной причине, каждый из-за собственного секрета. «Это место, где тебе не задают вопросов и в то же время непрерывно перемывают тебе кости». – «Как в кибуце», –
