Когда Нина знала - Давид Гроссман
«А после трех-четырех месяцев тьмы восьмого марта каждого года солнце возвращается, – рассказывает она. – Вся деревня пробуждается в честь этого дня. Детей наряжают в желтые одежды, красят им лица в желтый цвет, украшают их разными медальонами и коронами в виде солнца». Ее голос теплеет, и мы подкармливаем пламя вопросами. Нам приятно ее спрашивать. Приятна музыка вопроса, который знает, что на него будет получен ответ. В бледном лунном свете я вижу или воображаю, что вижу биение нежных голубоватых жилок на ее шее. Сорок пять лет назад мой папа его увидел и в него влюбился.
«И тогда все струятся в церковь, и большие, и малые. Идут рядами по глубокому снегу. И стоят на ступеньках церкви и ждут точно одиннадцати часов. И вот пробивается бледный свет – по краям, непрямое солнце. Мы поем Песнь благодарения солнцу, которую написал кто-то из жителей деревни. И тут наступают несколько минут абсолютной тишины, никто не говорит, даже дети чувствуют, что происходит нечто особенное. И тогда священник смотрит на часы, подает знак, и все мы кричим хором: «Вот приходит солнце! Вот приходит солнце!», и на третий раз солнце и впрямь возникает собственной персоной, и его первый луч касается наших лиц».
В почти темном бараке ее лицо светится. Я вижу, как она стоит среди детей, закрыв глаза, раскинув руки, и подставляет себя солнцу, чтобы оно к ней прикоснулось. Я шепчу ей: «Я будто дерево в тоскливом мраке леса, что встрепенулось вдруг от беглого луча». Это Леа Гольдберг[42]. Она этого не знает и повторяет слова губами, как молитву.
Я все время за ней наблюдаю. За работой тела, за мимикой лица. Нерешительное топтание вперед-назад, и вдруг как бы внезапный напряженный рывок в попытке прорваться, и следом замешательство и колебания, и снова отступление. Мой родной язык.
И вокруг нее будто непрерывная нервная пульсация, как дрожь карандашных штрихов, которые без устали обрисовывают ее контуры. Несколько раз я ловила себя на том, что жду ее мимики. Это невольно. Я, видимо, ее изучаю – с опозданием в тридцать шесть лет, – как любая нормальная трехлетняя девочка изучает свою мать.
«Я слышала, ты хотела, чтобы я пришла».
«Это начальница? Начальница Марья?»
Кончик хлыста проходится по ее лицу, поднимает плотно сжатые, горящие веки.
«Мне сказали, что тебе надо срочно что-то мне рассказать».
Только сейчас Вера соображает, что она натворила: видимо, опасения за растение лишили ее разума. Заставили ее действовать в противоречии с инстинктами, которые есть у каждой женщины на острове, – от Марьи следует держаться как можно дальше.
«Слушаю».
«Это про растение, начальница».
«Какое еще растение?» – «Растение, которое тут, начальница». – Она специально указывает на точку в нескольких сантиметрах от того места, где оно посажено.
«Хочу понять. Из-за какого такого растения ты погнала начальницу Марью на вершину?»
«Оно погибнет, начальница. Оно уже несколько дней не в форме».
Вокруг нее движутся медленные шаги. Она ощущает на своем лице, на затылке дыхание Марьи. «Надзирательницы слишком сильно его поливают, начальница. У него корни загнили. Разрешите мне поливать его, когда нужно. Я его знаю».
«Ты его знаешь… – Марью это явно позабавило. Ее хлыст щекочет Верин лоб, и она пугается. – А я-то думала, что ты наконец-то решила подписать нам пару бумаг, назвать имена нескольких сотоварищей…»
Вера молчит. Глупость собственного поступка наполняет ее ужасом. До того прилипла к растению, что позабыла, как работает мир снаружи.
«А на самом деле, бандитка, неужели не хочется наконец-то скинуть с души груз предательства?»
Ее трясет. «Какого предательства, начальница?»
«Совесть не хочешь маленько очистить?»
«Моя совесть чиста, начальница».
Марья хохочет медленным хохотком, который наводит на Веру ужас. «Та, что предала Тито, предаст кого угодно!»
Вера сглатывает слюну. «Да, начальница».
«А вот скажи, бандитка, – Марья говорит с удовольствием, – сколько дней ты здесь, наверху?»
«С ним?»
«Ага, с ним». Марья медленно обходит круг из камней, конец ее хлыста сбрасывает почерневшие листья.
«Несколько недель, начальница. Я не считала».
«И сколько времени ты не видишь?»
«Примерно месяца два, начальница».
«И тебе, конечно же, рассказали, что это растение, которое принесла начальница Марья?»
«Да, начальница».
«Растение, которое начальница Марья принесла из своего дома». – Марья говорит странным тоном, медленно, будто рассказывает Вере сказку. А у Веры кожа на спине идет мурашками.
«Начальница, пожалуйста, разрешите мне о нем заботиться, начальница. У меня инстинкт, я чую, что ему нужно».
«Ин-стинкт! – крутит Марья это слово на языке, посмеивается. – Пошли проверим твои инстинкты. Посмотри на солнце». – «Что вы сказали, начальница?» «Погоди, дай понять. Ты ведь сейчас не глухая?» – «Нет, просто не расслышала, что вы сказали, начальница».
«Я сказала: посмотри на солнце широко открытыми глазами».
Вера опускает голову. «Что, трудно?» – спрашивает начальница Марья сочувственно и с печалью. Вера кивает головой. Грубая рука ложится ей на затылок, гладит его. «И сколько же времени ты уже видишь?» – мягко спрашивает начальница Марья, и ее пальцы впиваются в тонкий Верин затылок. «Это вернулось только сегодня утром, начальница». Марья смеется. «Ей-богу, бандитка, ты же знаешь, что мы здесь ищем правды». – «Может, со вчерашнего вечера, не дольше, начальница». – «И ты решила держать эту маленькую тайну про себя, да, бандитка?» Боль в затылке ужасная, нечем дышать. «Нет, нет, начальница, я подумала… только пока оно немного придет в себя». – «Надо же, какая святая душа!» – «Но, начальница, оно еще может жить, я правда знаю, как за ним ухаживать». – «Мило, до костей пронимает. – Марья смахивает с глаз клоунские слезы. – А теперь выдери его с корнем».
Каким-то образом она знает, что так оно и будет. С самой той минуты, когда увидела, как Марья проходит между двумя валунами и к ней приближается, она знала, что она или оно из этой встречи не выйдет живым. В первый раз в жизни она умоляет не за себя, а
