Когда Нина знала - Давид Гроссман
Потом, через неделю или пару недель, снова приходит та самая надзирательница и устанавливает ее на посту. Вера узнает ее шаги и вся съеживается, защищает руками свою голову. Сегодня надзирательница не орет. Не колотит. Не проклинает. Только поправляет Верины ступни, которые разъехались в разные стороны. Легкими движениями выпрямляет ей спину. Прикасается к растению и приподнимает ему головку. И тут, когда Вера уже точно вросла в положенное место и еще перед тем, как надзирательница примется за полив, она протягивает фляжку Вере.
«Попей».
Вера вся съежилась. Ждет подвоха.
«Пожалуйста», – говорит ей надзирательница.
Вера издает странный звук – реакция тела на слово. Она водит руками, ищет фляжку, натыкается на руку надзирательницы и… что сейчас будет? Что делают с тем, кто трогает надзирательницу? Но ничего не происходит. Ничего плохого. Та берет Верину руку, направляет ее на фляжку, охватывает ладонями и вторую Верину руку и смыкает ее руки на фляжке. Вера ждет. Наверно, сейчас и столкнет в пропасть. «Пей», – говорит надзирательница. Вера пьет. Залпом выпивает чуть ли не полфляжки.
А та говорит: «У тебя не бывает чувства, что он все время на тебя смотрит?» – «Товарищ Тито?» – осторожно проверяет Вера. «Нет, – смеется та тихим, глубоким смехом. – Этот росток. Тебе не кажется, что он будто понимает?» – «Понимает что, начальница?» – «Эту дикость, – говорит та. – И то, как нас превращают в зверье». Вера молчит, ждет с опущенной головой, как ждут особо вероломного удара. Как человек с веревкой на шее ждет, когда под ним распахнется люк. Но ничего не происходит. Как изнурительно быть там, где возможно все. «У меня один такой дома, в Белграде, – говорит та. Ее голос настолько отличается от воплей, которые она издавала в прежний приход. – В горшке на балконе. Ему много воды не нужно. И кстати, из его листьев можно заварить чудесный чай». Вера молчит. Видимо, и правда решила свести ее с ума. Ей прислали особо одаренную актрису, чтобы ее разговорить. Ведь только от звука ее голоса, сегодня такого мягкого, человек может сдохнуть от тоски по прошлому. «Я тебе завидую», – шепчет надзирательница Вере на ухо. «Чему тут можно позавидовать, начальница?» – «Тому, что тебе есть ради чего жить». Вера едва дышит. Это слова, которые до того запретны, что почти и нет сомнения в том, что она из УДБА. Она не осмеливается спросить надзирательницу, кого она имела в виду, когда сказала, что ей есть для чего жить. Это она про растение? Или ей что-то известно про Нину? Может, она видела Нину?
Надзирательница шепотом говорит: «Я знала тебя и твоего мужа».
«Где?» – спрашивает Вера.
«Ну не то чтобы знала. Но, бывало, смотрела на вас в парке Калемегдан, вы там гуляли по выходным с малышкой».
«Пожалуйста, пожалуйста. Перестаньте, умоляю!» Надзирательница берет Верины руки. Лицо ее очень близко. И она быстро говорит: «Твой муж был худой как щепка. Но лицо хорошее». – «Да». Вера борется с удушьем, которое, извиваясь, перехватывает горло. «И глаза у него были… Не боялась смотреть ему в эти глаза?» – «Нет, не боялась. Хотела, чтобы эти глаза все время на меня смотрели». – «Приятная вы были пара. Немножко как дети. Даже и при том, что у вас уже дочка». Вера ждет. Слово дочка взрывается в ней еще раз и еще…
«Ее звать Нина, и где она, я не знаю», – говорит Вера. «И вы все время разговаривали, – говорит надзирательница. – Ты и он, и спорили, и смеялись. Помню, что раз ты прямо танцевала вокруг своего муженька, я такого от своего супруга не знавала и подумала: о чем они могут столько говорить?» – «Обо всем, – говорит Вера. – Не было ничего в мире, о чем бы мы не говорили». – «А малышка все время тянула вас за руки, и тебя за сумку, и твоего мужа за брюки, чтобы обратили на нее внимание, бывало, разговаривает с белками, с воронами, серьезная такая девчушка…»
«Да, да».
«А иногда вы вместе подбрасывали ее в воздух. Лети высоко, самолетик…» Надзирательница говорит, будто не в силах остановиться. Вера стоит, повесив голову. С опущенными руками. Еле сдерживаемые рыдания сотрясают ее тело. Если это хитрый ход УДБА, то, браво, им удалось ее сломать. «А моего супруга, – говорит надзирательница, – они убили из-за ничего, просто так. И у нас не было детей. Ничего не успели. Я его любила, так мне кажется. Но как будто еще не знала. Надеюсь, что твоя дочка жива и что ты ее найдешь».
Надзирательница легко прикасается к Вериному плечу и уходит. Земной шар, полный, легкий, и пронизанный светом, медленно парит перед Верой в воздухе, и она делает шаг, и открывает в нем маленькую дверцу, и обратно в него входит. Наклоном головы она приветствует Ягоду, свою лучшую подружку, которая сидит с ней за одной партой в Чаковце, улыбается поварихе Мими с ее передником на бедрах. Она проходит мимо полицейских оркестров, которые в уик-энды играют в парках, и лакомится теплыми каштанами, вытаскивает их из кулечка, свернутого из газеты, который ей протягивает продавец на углу улицы. Вон там папа, сидит возле звенящей кассы фирмы, подмигивает ей, когда она проходит мимо, а вот и мама читает в кресле, поднимает голову и улыбается Вере. А там главная улица, приближается, открывается взору. Кирпичные дома, белые и красные, клены. Совсем скоро, вот-вот, Вере уже семнадцать с хвостиком, еще немножко, и она будет танцевать на выпускном балу по случаю окончания гимназии и встретит Милоша, и ей откроются жизнь и любовь. «Жизнь еще впереди», – внезапно думает Вера. С высоко поднятой головой она выходит из парящего земного шара и возвращается на остров, на гору, к ростку. Она встает на колени и ищет пальцами. Окружает его ладонями. «Не переживай! – говорит она беззаботно. – Ты не бойся, я здесь! Я тебя охраняю». Солнце сегодня палит еще яростней, чем обычно, может, чувствует, что Вера сегодня сильней, чем всегда. Вера стоит, как и прежде, спиной к солнцу. Находит эту знакомую ей точку горения в центре солнечного круга, ту, что сильнее всего обжигает. Она занимает
