Когда Нина знала - Давид Гроссман
В бредовом состоянии от жары, не размышляя, она встает на колени и прикасается к растению. И вслух считает. Листков уже больше двадцати. Оно выросло. Сосет землицу и развивается. Она царапает ногтями один из листиков. На нее брызжет запах, более острый, чем обычный. Может, это запах страха от растения, ощущающего, что нечто происходит? Что его верная стражница становится опасной? Она захватывает пальцами пару листиков. Осторожно с ними играет: еще чуть-чуть потянуть к себе? Или, может, схватить корень стебелька, все вырвать из земли и швырнуть в море? «Больно, лапочка? – ухмыляется она желтым от ненависти ртом. – Ты мой кошмар, почему я должна отдавать за тебя свою жизнь, свое тело?» Она ждет. Оно не отвечает. И вдруг она из ненависти бьет изо всей силы рукой с растопыренными пальцами по земле, что его окружает. Почти раздавила его. Она чувствует, как оно вздрогнуло. Завтра или послезавтра она уже не сможет собою владеть. Близится его конец.
И ее тоже.
Она видела, как Марья приказывает убить женщин, совершивших проступки и полегче.
День и еще день. Сегодня Вера измотана и издергана больше, чем всегда. В полдень ее не отвели оправиться. До заката еще по меньшей мере два часа. Она переступает с ноги на ногу, проклинает этот лагерь, Тито, проклинает в голос, чтобы Марья услышала. И растение тоже сводит ее с ума своей прохладой и буржуазным спокойствием среди этого пылающего ада. Стоит себе, блин, в ее тени и расцветает, будто оно и вправду совершенно не знает и не понимает, что она тут день за днем сгорает ради того, чтобы оно жило. В ней клокочет ненависть. Типажей вроде него, паразитов вроде него она знает прекрасно. Она с ними боролась с тех пор, как себя помнила. Она начинает прохаживаться мелкими слепыми шажками вокруг его клумбы. До сегодняшнего дня не осмеливалась. Но сейчас… пусть этот барчук почувствует, что это такое, пусть почувствует, что значит стоять под солнцем. Пусть поймет, что его ждет, если она затеет против него классовую войну.
Тишина. Чего она от него хочет? Ведь всякий раз, убегая от него на два шага туда или сюда, она чувствует, как его листья колышутся, будто дрожат. Даже ничего не видя, она знает: оно ее ищет. Глубиной живота она ощущает, что оно ищет ее, нуждается в ней, и тогда она спешит к нему вернуться. Почему-то ей даже минуту трудно вынести его страх. Но что это значит? Что оно задумало против нее? И как это случилось, что маленькое и глупое растеньице превратилось в центр ее жизни? Как случилось, что все ее существование уже несколько недель струится в него, как кровь струится к ране? Вера встает на колени. Окружает его своими ладонями. Гладит, гладит и от имени женщины с безумными глазами. За мандолину, которую ей сломали. Забывает себя, надзирательницу, которая вот-вот придет и поймает ее на том, что она сидит и его гладит. Она переносит пальцы на листья, на нежный пушок. Никогда он не был таким мягким, как сегодня. Может, оно и правда немножко ее узнает? Она смеется. У тебя, девочка, совсем крыша поехала. Она быстро проверяет, сколько почек прибавилось у него со вчера и утолстился ли стебель. Она уже давно не толкает валуны на вершину горы, и пальцы у нее стали чуточку гибче и чувствительнее. Ей нужно рассказать Милошу, как она разговаривает с растением, как она произносит ему политические речи. Пусть увидит, что и у нее есть чувство юмора. А то он всегда говорил, что у нее его нет. Она рассмешит Милоша, и он ее простит. Нет-нет, прощать-то не за что: он просто ее поймет.
День и еще день. Или, может, это все тот же день? Или спустя неделю? Сегодня, например, часы начинают возвращаться назад. Она чувствует, как они сворачиваются назад, кто-то забыл прийти и поставить ее так, чтобы двигалась вокруг растения. Она ставит себя сама. Солнце сегодня раскалено добела. Море – стальная плата, которая перебрасывает на нее пылание солнца. Нет, ты не спятишь. Это всего лишь росток, а ты еще чуть-чуть человек. И помни, есть кто-то, кто снаружи тебя дожидается. Есть Нина, и нужно отсюда вернуться и ею заняться. Нина, думать про которую нельзя ни секунды, ни о том, что с ней происходит, ни где она, ни с кем, ни какой девочкой она станет, когда ты освободишься и придешь забрать ее оттуда, где бы она ни была.
Потому что истории ходят разные. Были девочки, которых похитила УДБА. Именно девочек. Примерно не старше десяти лет. Видимо, кто-то заказал именно таких. Иногда их возвращали, а иногда – нет. Говорили, что те, что возвращаются, уже не такие, как раньше. Рассказывали про одну, которую вернули через три месяца с запиской, приколотой к кофте: «Скажите ей, что ей это приснилось».
Она слышит шаги надзирательницы. Выясняется, что Вера не стоит в том месте, где ей положено стоять по отношению к солнцу. Видно, малость лишку обогнула растение. И за это ей отвешивают двух лещей. Умоляет надзирательницу отвести ее облегчиться. Грозится, что у нее это вывалится здесь, прямо возле Марьиного ростка. Надзирательница уступает. Отводит Веру на обычное место и говорит, что она, надзирательница, побудет пока наверху, возле ростка, малость подышит воздухом, а Вера пусть ее позовет, когда закончит. В том, что надзирательница сказала, есть пара лишних слов. И это настораживает. Если бы хоть тени могла разглядеть. У нее странное ощущение, будто надзирательница что-то делает там, наверху. Может, трогает его? Или с ним разговаривает? Вера умирает как хочет облегчиться, но ей неспокойно. С какой стати эта сюда явилась и захватывает ее место? И нехорошо так его морочить, к Вере он все-таки привык. Она быстро встает и ищет дорогу назад. Надзирательница издает вопль ужаса, когда Вера вдруг возникает среди валунов с лицом осиротевшей медведицы. Она отвешивает Вере несколько оплеух, швыряет ее на землю с воплями: «Говно! Жидовское говно! Погань!» и тащит ее по скалистой земле.
И потом надзирательница ее оставляет.
