На санях - Борис Акунин
Мысль была приятная. Она улучшила мне настроение, и без того неплохое. Я уже писал, что почти все время испытываю удовольствие просто от того, что я есть. Правда, я тут же представил, что вот я умер, попал в некий иной мир, откуда видно Землю. Не могу себе вообразить, чтобы я утратил интерес к Т. и не захотел сообщить ей: не горюй, со мной всё хорошо, я буду тебя ждать, но торопиться некуда, никуда я не денусь.
И на сердце заскребла когтистая лапа, но я прогнал злую кошку. Я научился это делать. Потом напишу как. Сначала про поразительный сюжет.
Я проделал обычный маршрут: память отца, память матери, память дяди, постоял у могилы Антона Марковича, пообещал ему, что буду очень бережен с Т… Напоследок, тоже как обычно, заглянул в дальний конец, к Иннокентию Ивановичу.
И тут меня ждал сюрприз.
Перед крестом кто-то стоял. Я увидел его со спины: длинное пальто, длинные волосы. Подумал, что это какой-то хипарь, и немного расстроился вторжению чужого на мою приватную территорию, но человек оглянулся на скрип шагов и оказался немолод, лет сорока. У него была борода, а под расстегнутым пальто чернела ряса. Я понял, что это священник. Разумеется, по-писательски встрепенулся, угадывая некое неслучайное событие. (Это еще одно мое открытие: ничего случайного в жизни не бывает; случайным и бессмысленным нам кажется то, чего мы не умеем расшифровать).
Кроме меня к могиле Иннокентия Ивановича никто никогда не ходит. Собственно, никто и не знает, что он здесь похоронен. Один раз со мной приезжал Антон Маркович, незадолго до кончины.
Священник стоял с непокрытой головой, шляпу держал в руке, и я понял, что он здесь не просто так. Должно быть, увидел крест (на новом Донском это редкость) и решил помолиться за христианскую душу.
Увидев, что я тоже остановился, он улыбнулся, и не так, как улыбается вежливый человек, когда встретишься с ним взглядом, не рассеянно, а как-то приглашающе, гостеприимно — пожалуй, так я бы назвал эту улыбку.
И поздоровался, очень естественно, будто мы знакомы.
Я осторожно наклонил голову. Еще не понял, что́ это — помеха, которая собьет мое настроение, или интересный поворот сегодняшнего дневного сюжета.
— Неужели вы специально пришли к этой могиле? — вдруг спросил священник. — Я никогда никого около нее не видел.
Тут я понял: это развитие сюжета.
— Я тоже никогда никого около нее не видел. Неужели вы его знали?
— Иннокентия Ивановича Баха? — Он ужасно взволновался. — Да он… Да я…
И перекрестился, пробормотал: «Благодарю тя, Господи, благодарю».
Тут же успокоился. Объяснил:
— Когда происходит чудо, нужно обязательно произнести благодарение. А это несомненно чудо, что именно сегодня мне послан человек, знавший Иннокентия Ивановича.
— Именно сегодня? — переспросил я, ощущая жгучий интерес.
— Я прихожу сюда только один раз в год, 21 марта. В память о встрече, которая определила всю мою жизнь. Ой, вы извините, я не представился. Отец Варфоломей. Если вы не воцерковлены, можно называть меня именем-отчеством. Я Александр Константинович. «Варфоломей» — монашеское имя.
Я тоже представился. Мое имя ему ничего не сказало. Должно быть, художественную литературу монахи не читают.
— Очень приятно, Марат Панкратович. И даже более чем приятно. Богопромысленно — извините за специальный термин.
Он опять улыбнулся. Он вообще всё время улыбался.
— Давайте сначала я расскажу вам про Иннокентия Ивановича, а потом вы мне, договорились?
Я кивнул, тоже сильно волнуясь. Внезапно вспомнил. Бледный, хрупкий старик хватает ртом воздух, сползая со скамейки. Я спрашиваю: «Вам нехорошо?» А он тихо-тихо шелестит: «Теперь будет только радость… Радость…» И голова опускается на грудь. Хотел бы так же умереть и я.
Мелькнула радостная мысль. Можно не бояться, что без меня могила Баха будет никому не нужна и зарастет травой. Надо сказать этому человеку, чтобы отныне заглядывал сюда чаще, чем раз в год. Но пусть сначала расскажет.
— Нет, не утерплю, спрошу. — Улыбка отца Варфоломея сделалась надеждственной (это слово я нашел у Хераскова и выписал, оно мне понравилось). — Вы тоже его ученик?
— Нет. Я видел его всего один раз в жизни. В день, когда он умер. И потом похоронил его здесь.
Священник поклонился мне.
— Я тоже видел его всего один раз. Я так часто вспоминаю эту встречу, что помню ее до мельчайших подробностей. Не присесть ли нам?
Он подошел к скамеечке, поставленной около соседней могилы, рукавом стряхнул снег. Мы сели.
— Это было 21 марта пятьдесят пятого года. Ровно 22 года назад. Мне шестнадцать лет. Тяжелый возраст для всякого подростка, которого не поддерживает Вера, а у меня имелись еще и, скажем так, отягощающие обстоятельства. Я был нервный, бесконечно одинокий, замкнутый в себе парень. Друзей нет, дома — ад. Мы жили под Москвой, в Коломне. Обычная по тем временам история. Отца я никогда не видел. Его арестовали еще до моего рождения. Беременную мать выселили за 101-й километр. Комната в дощатом бараке, скудость, грубость, грязь…
Я кивнул, нетерпеливо: да-да, и я там был, мед-пиво пил, можете не углубляться.
— Стало совсем скверно, когда мать вышла замуж. Я считал ее пожилой женщиной — и вдруг такое. Характер у нее был нелегкий — от тяжелой судьбы, от лишений, от унизительности существования. У меня переходный возраст, отношения понятно какие. Но когда в нашей комнате появился чужой человек, неприятный мне каждым словом, каждым жестом, стало совсем невыносимо. Не буду расписывать вам экзистенциальный кризис пубертатного периода, — засмеялся мой собеседник, и я сразу мысленно перевел его из «отцов Варфоломеев» в «Александры Константиновичи». Ощутил близость — как бывает в разговоре с человеком своего круга, говорящим с тобой на том же языке. — В особо острых случаях, как известно социологической науке, определенный процент таких подростков попадает в группу суицидального риска. Как раз мой случай. Я был такой домотканный, доморощенный юный философ. Открывал тайны и законы бытия собственным умом.
Я опять кивнул. В шестнадцать лет я был таким же.
— И вот я совершенно логически вычислил, что жить на свете мне незачем. Ничего хорошего в этой жизни нет и не будет, так не лучше ль «дать себе расчет простым кинжалом»? И вот стою я, юный Гамлет, сделавший выбор в пользу «not to be» на железнодорожном мостике, над станцией Коломна. План у меня такой: как только приблизится поезд, перепрыгнуть через перила. Падение меня оглушит, и я не почувствую, как меня перемалывают колеса. Одна секунда — и всё.
