Три Анны - Ирина Анатольевна Богданова
Выйдя с кладбища, Аня с Нгуги долго шли по узкой улице, петляющей из стороны в сторону.
Когда шли мимо бывшего пансиона баронессы фон Гук, который по старой памяти олунчане называли «Гуков дом», Аня вспомнила слова Алексея Ильича, что Анна Веснина вышла замуж за барона фон Гука. Интересно, имеет ли он отношение к здешней баронессе? Наверное, да. Иначе где бы она с ним познакомилась?
Аня придержала Нгуги за рукав и остановилась возле старушки на завалинке. Крючковатым носом и седыми космами, свисающими со лба, старушка походила на сказочную Бабу Ягу, но маленькие глазки смотрели приветливо, и Аня решилась спросить:
– Бабушка, вы не знаете, куда делась баронесса фон Гук?
С ехидцей смерив Аню глазами с головы до ног, бабуля остановила взгляд на длинноухом Нгуги и замерла с раскрытым ртом:
– Силы небесные! Свят, свят, свят… Иди, девка, недосуг мне с тобой лясы точить, чую, в голове у меня помутилось. Ой, помутилось.
Бабка начала медленно сползать с брёвен, норовя завалиться набок. Нгуги осклабился, так что блеснули белые зубы, и беззлобно сказал:
– Вот так всегда…
– Бабушка, не бойтесь, это человек, только чёрный, – Аня поддержала старушку под локоток.
– Ась? Говоришь, человек? А не врёшь? – бабуля ткнула острым пальцем в ногу Нгуги и успокоено пропищала: – Вроде и впрямь человек. Ты про баронессу спрашивала?
– Да.
– Так померла она. Давно. Сразу опосля революции и померла. Царствие ей Небесное. Слышь-ко, ей письмо пришло, что брательник ейный, Александр Карлович, на войне без вести сгинул. Хороший был барин. Душевный. А уж раскрасавец, каких свет не видывал. Но скромный.
Бабка сурово осмотрела Нгуги и добавила:
– Не то, что некоторые, колобашек в ушах не носил.
Заметив, что на щеках Нгуги сквозь тёмную кожу проступил румянец, Аня тут же поспешила распрощаться с бабкой и сделала шаг в сторону, как услышала скорее шелест, чем звук:
– Иди-ко, девка, ещё что скажу.
Привстав со своего места, бабка таинственно заморгала глазами и вытянув рот в щёлку, прошептала:
– А жил барон в Санкт-Петербурге, как сейчас помню, в Графском переулке. Мы с ихней кухаркой Матрёной соседствовали, не раз вместе чаи гоняли, она мне письма ихние и зачитывала. Вот название мне в память и запало. Уж больно видное.
«Значит, Графский переулок, – запомнила Аня, – надо будет обязательно туда наведаться. Вдруг Гуки ещё живут там? Алексей Ильич просил передать Анне последнюю записку. Постараюсь выполнить волю покойного и хоть немного снять грех с его души».
* * *
Стиснув руки и решительно выпрямив спину, Анюта сидела на чемодане и ожидала поезда в Ленинград. Хотя в добротный чемодан Алексея Ильича, перетянутый двумя кожаными ремнями, без труда вместилось всё Анино имущество, он был наполовину пуст. Приходилось признать, что гардероб её крайне скуден: две юбки – шерстяная и льняная, две блузки, сшитые собственноручно, несколько пар нижнего белья, вязаные чулки и самая дорогая вещь – модный плюшевый жакет, подаренный ей Нгуги в прошлом году. Кроме того, в чемодане лежала пачка денег, бережно упакованная в холщовый мешочек из-под соли.
Встать с чемодана и погулять по вокзалу, Аня побаивалась: а вдруг поезд без неё уедет? Хотя знала, что состав прибывает лишь через несколько часов. От нечего делать, она внимательно разглядывала перрон и разношёрстную толпу пассажиров, кипевшую вокруг неё, как каша в горшке. Несколько легконогих девушек в красных косынках, пританцовывая от радости, с чувством выпевали:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?[3]
По их улыбающимся лицам и уверенным взглядам сразу угадывалось, что своё место в новой жизни девушки уже нашли. Они пели так задорно, что Аня невольно начала подпевать, едва заметно шевеля губами в такт мелодии. Глядя на их гордо поднятые головы и распахнутые на вороте блузки, приоткрывающие полоски матовой кожи, Ане представлялось, что комсомолки живут какой-то особенной, сказочной жизнью, наполненной недоступным ей смыслом. И всё у них получается легко, правильно и ладно.
– Ишь, вертихвостки, – сбил её с ритма тягучий женский голос справа.
Аня обернулась и встретилась глазами с дородной тёткой лет пятидесяти в повязанном по глаза платке. Несмотря на почти летнее тепло, на ногах попутчицы красовались растоптанные валенки огромного размера, из которых под длинной юбкой угадывались распухшие коленки.
– Что смотришь? Глаза твои бесстыжие! Тоже, небось, из этих комсомолок? – она кивнула головой в сторону девушек.
В её презрительном тоне звучало открытое неодобрение, и хотя Ане всей душой хотелось присоединиться к стайке певуний, врать она не стала:
– Нет.
Взгляд тётки чуть смягчился:
– Ну, то-то же, а то я вижу, подпеваешь. Держись от них подальше.
Поскольку Аня молчала, непонимающе глядя на собеседницу, тётка придвинулась поближе и зашептала:
– Ты, по одежде вижу, совсем деревенская. – Она оценивающе перевела взгляд на Анин потёртый жакетик, старомодные ботинки с чёрными шнурочками и повязанную под подбородком косынку, понимающе спросив: – Раскулачили?
– Нет.
– Из бедноты, значит, – подвела итог тётка. – А раз из бедноты, скоро будешь тоже в красной косынке бегать да чужим добром, как своим, пользоваться. Все вы одним миром мазаны.
Выпалив свою тираду, тётка отвернулась, показывая, что больше им говорить не о чем.
«За что она меня так?» – подумала Аня. Ей захотелось немедленно объяснить тётке, что она непричастна к коллективизации и никогда не будет пользоваться чужим добром. Обида на несправедливые слова медленно вползала в её душу. Песня девушек уже не радовала и не звала присоединиться к их компании. Хотя тёткину злобу на комсомолок Аня тоже понимала, да и как не понять, если весь перрон забит толпами бывших крестьян, не желавших быть согнанными в бессловесное стадо под названием «колхоз».
– Кума рассказывала, что в ихнем колхозе всё общее, даже дети, – уловила она обрывок разговора двух крепких молодок, сидевших на мешках с картошкой.
– Страсти какие.
– Истинно так. Председатель, вишь, приказал в своём колхозе избу для детей отвести и с утра до вечера там ребятишек держать, чтоб матерей, значится, на работу выгнать.
Она негодующе подняла брови и прошипела:
– А разве это дело? Ты мне скажи, Верка, какое дитя без родительского глаза может в ум войти? Да ребёнок все родовые порядки забудет и ни отца, ни мать, опосля как вырастет, не уважит!
– Верно, верно, баешь, – бормотала в ответ говорившей та, кого назвали Веркой. – Хотя, с другой стороны, с дитями председатель дельное надумал, надо бы бабам руки развязать маленько.
А то колотишься цельный день по
