Три Анны - Ирина Анатольевна Богданова
Спрятав руки с рисунком за спину, она упрямо покачала головой:
– Нет!
– Иди!
– Нет!
Положив открытку на стол, она развернулась, вышла из кабинета и, пройдя через кухню, распахнула дверь на улицу. Хотелось воздуха, чистого и холодного. Над головой плавно покачивался серп луны, скользя светом по верхушкам сосен в стороне от порога. Ночная тишина умиротворяла, объясняя совершенство мироздания.
«Дойду до леса».
Накинув жакет, который Нгуги недавно привёз ей из города, Аня пошла навстречу ветру, мучительно обдумывая сегодняшний разговор. Казалось, ещё немного, и голова расколется пополам от бессвязно мелькавших мыслей и образов. Повернув обратно, Аня услышала у порога отчаянный вой, разрезающий шум воды.
Вой прервался, и Аня подумала, что Алексей Ильич пошёл домой.
Но она ошибалась. Ни дома, ни во дворе его не было. Всю ночь она прождала его у окна, а когда утром из Дроновки вернулся Нгуги, они нашли под обрывом у воды мёртвое тело.
* * *
Решение взять деньги, предложенные ей Алексеем Ильичом, Анюта приняла на кладбище, стоя рядом с Нгуги у свежего могильного холмика. Хоронили Свешникова не на Дроновском кладбище недалеко от дома, а в Олунце, на центральной аллее старинного парка, заложенного по повелению императрицы Екатерины. Именно там представители новой власти облюбовали место для захоронений людей, именуемых «жертвы революции». За десять с лишком лет советской власти аллея успела обрасти разномастными памятниками, многие из которых вызывали недоумение, а порой и явную усмешку.
Особой любовью горожан пользовался приземистый монумент, спаянный из велосипедных рам, с трогательной надписью: «Комсомольскому пупсику Петру Кувшинову от его киски».
Скользя взглядом по кладбищу, Аня обратила внимание, что многие надгробья явно выкорчеваны из чужих захоронений. Капитальные, по-купечески основательные, они буквально кричали о своей принадлежности к торговому сословию, ныне объявленному вне закона.
На памятнике рядом с разверстой могилой Свешникова, Аня сумела рассмотреть плохо счищенную надпись «Ермолай Воронов».
– Вот, для Алексея Ильича приготовлен, – любовно похлопал ладонью по надгробию один из партийных товарищей, бывших на похоронах. – Мы старых большевиков в последний путь с почётом провожаем. И памятники им ставим самые лучшие. На века!
Аня молча посмотрела на затянутого в кожаный френч мужчину и опустила голову. Отвечать не хотелось.
– Эта девка – дурочка из Дроновки. Прислуга, – прошипел ей в спину женский голос. – Она и разговаривать-то не умеет.
– Понятно.
Перестав обращать на неё внимание, мужчина сказал кому-то вполголоса:
– Вовремя умер Свешников. Ой, вовремя.
Аня обратила внимание, что говоривший проглотил слово «товарищ», и сделала вывод, что Алексей Ильич прав, и не погибни он на берегу, не сегодня-завтра его бы арестовали. Гроб, обитый красным кумачом, качаясь выплыл из-за куста сирени, прочно лёжа на плечах шести красноармейцев.
– Спи спокойно, дорогой соратник Алексей Ильич! – набрав в грудь воздуха, выкрикнул председатель Олунецкого обкома партии товарищ Машкин. – Ты прожил достойную жизнь и умер настоящим коммунистом! Ты потерял здоровье на царской каторге, но она не смогла сломить твоего революционного духа. До последних дней ты оставался верен делу Ленина – Сталина!
Слова трибуна заглушало хлопанье флага, с силой бьющегося на весеннем ветру. Кроваво-красное полотнище, то безвольно падающее, то вновь наполняющееся силой, напомнило Ане подстреленную птицу, которая борется со смертью. Шмыгнув носом, Машкин гнусаво затянул: «Мы жертвою пали в борьбе роковой».
Нгуги стал рядом с ней и, опустив голову, невпопад принялся подтягивать торжественный мотив, то и дело промокая рукавом повлажневшие глаза.
Она взяла его за руку, ощутив в ответ слабое пожатие, и, когда внезапно раздался оглушительный залп прощального салюта, почувствовала, как пальцы Нгуги дрогнули.
– Ты должна уехать. Он так хотел.
– Да.
Больше между ними не было сказано ни слова. К чему слова, если каждый из них знал, что может произнести другой. Даже если бы Нгуги умолял её остаться, она бы не смогла больше и дня провести в стенах, где жил человек, поведавший ей ужасающую историю своей жизни. Между Алексеем Ильичом, которого она знала в течение пяти лет, и тем преступником, каковым он оказался на самом деле, лежала огромная пропасть, и Аня не могла через неё перешагнуть.
Хотя все эти годы Аня знала, что Свешников – каторжанин, но очень легко приняла на веру собственную выдумку, что сидел он не за тяжкий грех, а за «политику», как принято было тогда говорить. А после смешного рассказа Нгуги о своём преступлении и вовсе перестала думать на эту тему. Мало ли что в жизни бывает.
Второй раз Нгуги заговорил, когда похороны закончились и все разошлись, оставив после себя заваленный венками холмик, отсвечивающий по краям чёрной землёй.
«Хороша для картошки», – машинально отметила про себя Аня.
– Куда поедешь?
Аня повернулась и посмотрела Нгуги прямо в глаза, пронизанные багровыми прожилками:
– В Ленинград.
Негр мелко закивал головой в знак согласия, и Аня подумала, что за последние три дня он постарел лет на десять. В тугих волосах, похожих на скрученную проволоку, пробивается седина, от носа к полным губам пролегли две глубокие дорожки, словно прорезанные острым ножом.
Он вздохнул:
– Понимаю. Сейчас все едут. Снимаются целыми деревнями и подаются на стройки, не хотят вступать в колхоз, а зря. Мы с Фимой скоро в Дроновке счастливую и богатую жизнь наладим! Каждый колхозник плантатором станет на нашей общей колхозной плантации! Не понимают люди своего счастья, вот и сбегают. Нелегко тебе будет устроиться. Говорят, в городе люди под заборами спят, а есть и вовсе нечего.
И вот тогда, поколебавшись, Аня решила, что возьмёт ту пачку денег, которую ей оставил Алексей Ильич, чтоб в первый же день не пропасть в огромном городе с холодным и гулким названием Ленинград. Да и до самого Ленинграда триста вёрст пешком не дойдёшь. Надо покупать билет на поезд. А на что покупать, если она за пять лет работы у хозяина ни разу ничего не попросила и не получила, кроме еды и скромной одежонки?
– Копеечка к копеечке – вот и полтинничек, – учила её в детстве бережливая баба Катя, складывая попадающие в её руки монетки в жестяную коробочку из-под чая. Коробка та хранилась в сундуке под замком и доставалась лишь по великой нужде, когда без денег было совсем не обойтись.
На Аниной памяти это случилось два раза: один раз пришлось покупать новый чугунок вместо старого, расколовшегося надвое, а второй раз расплатиться с захожим коробейником за пару ситцевых платков
