Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
– Да уж, Сусанна Суреновна, угораздило вас. Это же мальчишка!
– А что делать? – развела руками Мама Сью. – Любовь зла. А с первого взгляда – вообще сука, любовь эта.
Дальше последовал эмоциональный рассказ о том, как они познакомились на рок-фестивале и как у них «всё было» и до чего же она теперь страдает. Логинов даже позавидовал её оптимизму и жизненным сокам: в пятьдесят пять скакать с молодёжью на концертах, да ещё заполучить, ну пусть по пьяни, но, если верить ей, целых пять раз парня, который моложе её младшего сына…
– Так может, не всё так плохо? Вы – женщина-борец, и что-то я не припомню, чтобы вы когда-либо отступали от намеченной цели, – улыбнувшись, сказал Логинов.
Это было правдой. В периоды мании Мама Сью, как и любой биполярник, могла свернуть горы, и беда тому, кто осмелился бы встать у неё на пути: прошлась бы всеми килограммами, только косточки и похрустывали бы.
– Ну Георгич, родной мой! Федяша трубку не берёт, «забанил» меня в сети, а подруга карты раскинула, говорит, Сусанин, беги, он комар энергетический, тебя выпьет всю, а путного ничего у вас не будет. А карты её никогда не врут.
Она снова всхлипнула, толкая воздух из себя мощным рывком.
– Ну миленький, ну выпиши мне чего-нибудь!
– Да не имею я права выписывать вам лекарства, тем более от любовного недуга, вы это знаете, – придав голосу сочувствие, сказал Логинов.
– Отказываетесь? – она приподняла широкую смоляную бровь.
Логинов молчал. Мама Сью ему уже порядком надоела. Но она больной человек, её, конечно, нельзя оставлять наедине с её любовной катастрофой.
– Напомнить вам про двадцать вторую статью? – холодно процедила Мама Сью.
– Какую ещё статью?
– Статью… это… как её… Закона об основах охраны здоровья граждан. Там сказано, что если врач отказывается лечить пациента, то…
– Стоп-стоп-стоп, – прервал её Логинов. – Во-первых, в этой вашей статье сказано не «лечить», а «предоставить информацию о диагнозе», а диагноз вы и без меня знаете. Во-вторых, Сусанна Суреновна, вы что же, мне тюрьмой угрожаете?
Она несколько секунд сидела молча, не шевелясь, лишь складка под подбородком слегка подрагивала. И вдруг сорвалась с кресла, заметалась по комнате, махая пёстрыми, в пятнах, крыльями, тяжёлая, как летать-то может, но летает, зараза. Толстое шерстистое тело недавней гусеницы извивалось, с трудом удерживая её в воздухе, тонкие лапки поджались под брюшко, как шасси самолёта. И ведь красивая, крупная, тропическая, такая была бы украшением коллекции. Надо послать её Андерсену, сделать приятное старику, поймать бы только, да пыльцу не повредить…
– Доктор, что с вами?
Логинов увидел, как она пятится от него.
…Кресло опрокинуто, розовая прыщавая сумка валяется на полу, Мама Сью, бледная, со съеденной помадой, стоит у двери, и ладонь её в бело-красный крап уже на латунной ручке…
…Господи, что с ним? Что???
– Я же пошутила! Я не собираюсь вам тюрьмой угрожать, боже ж упаси, Феликс Георгич, я же к вам… Да кроме вас, у меня никого…
Логинов быстро, в два-три шага, подскочил к окну, схватил с подоконника маленькую пластмассовую лейку для комнатных цветов и с жадностью глотнул воды. Мама Сью смотрела на него блестящими глазами-монетами и молчала.
– Вы хотите таблетку от любви? Будет вам таблетка!
Он подошёл к висевшей в углу куртке и вытащил из кармана пластиковый пузырёк. Потом повернулся к ошеломлённой Маме Сью и высыпал ей в ладонь две таблетки.
– Больше не дам.
Она принялась благодарить его, и ему показалось, что из её кички-курганчика на голове торчит усико. Ах, нет, шпилька вылезла. Смешно. И он захохотал.
Мама Сью торопливо попрощалась, заявив, что он лучший на свете, и, схватив с пола сумку, вышла.
Логинов стоял, склонившись над столом, и пытался восстановить дыхание. Капли пота, крупные и прозрачные, падали на лежавший перед ним лист бумаги – его недавний черновик будущей статьи. Оценить, что с ним произошло, было в ту злую минуту выше всяких сил. И только Кирин голос, врезавшись в его вскипающий мозг, вернул его в состояние условной реальности:
– Феликс Георгиевич, я могу вам как-то помочь?
– Нет.
Голос его был шершавый, картонный. Он поднял голову и заметил, как насторожённо и мёрзло она на него смотрит.
17
Мосс впервые за последний месяц чувствовал себя отлично.
Вся его предыдущая жизнь не стоила и минуты новой – так он сам определил. Доктор прав: надо прятаться, никто не должен узнать твой секрет. Тогда ты выживешь. Ты обязан жить – ради науки, ради сохранения вида.
Доказательство того, что он не один, что есть такие же особи, пусть даже их всего горстка на целый континент, впервые примирило Мосса с действительностью, с городом, его правилами, ярким светом, машинами, людьми. Всё вдруг стало понятно и прозрачно, принесло некое подобие спокойствия и умиротворения, необыкновенную надзвёздную тишину, ставшую новым уровнем привычного шума.
И потеряло всякий интерес, как разгаданный ребус.
В то же время предчувствие необъятного, невыразимого счастья иногда раздирало Мосса, и мысли о невозможности вернуться в своё унылое, ничтожное прежнее состояние лишь усилили этот дикий восторг, слились с ним, сделали полновесным и настоящим. Так в уже готовый парфюмерный эликсир добавляют камфору и каплю эссенции туберозы или лайма, и он становится совершенным. Мосс точно знал, что никогда ему не было так хорошо, даже в детстве.
Он стал мягче и ласковее с Верой, и хотя разговаривал с ней по-прежнему мало, но смирился с её нахождением рядом, с совместным существованием в одном гнезде, с её присутствием, пусть и ограниченным, в своей жизни.
А жизнь-то Мосс наконец оценил в полной мере. И была она изумительна!
Статью Андерсена он выучил наизусть и написал ему около двадцати писем, длинных, с подробностями каждого своего прожитого после превращения дня. Андерсен ответил лишь на первое и очень коротко: выразил радость, что на территории России есть популяция Lepidoptera Hominoidea, но приехать изучать Мосса в настоящее время Шведская академия не имеет возможности. Андерсен также очень вежливо попросил не писать ему, потому что он уезжает в длительную экспедицию, а кроме него, никто в академии не допущен к переписке с чешуекрылыми.
Но Мосс был окрылён даже одним полученным сообщением. Он распечатал его и теперь мог подолгу сидеть, таращась в чёрные буквы на белоснежном листе, не сдерживая счастливую улыбку. Потом бросался к бумаге или компьютеру и рисовал. Рисунки ему
