Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Лаков, веди себя скромней, — кричали ему с другого конца.
— Я и так скромно.
— Господа, слышали, в Саратове какой случай был?
— Какой?
— Поджигателей поймали. Теперь там такое дело… оказывается, что тут замешаны разные лица…
— Эка штука! У нас мужики двоих поймали; взяли, дурачье, и отпустили.
— А что, позвольте вас спросить, — спросил Рязанова его сосед, уездный учитель, — телеграмму посылать будут?
— Я не знаю.
— Что он такое говорит?
— Я говорю-с насчет телеграммы.
— Какой телеграммы?
— То есть от всех сословий, вот теперь, во время обеда. Разве не будут?
— Нет; телеграммы не будет, а вот речь Петр Михайлович произнесет — на латинском языке.
— Ах, в самом деле! Петя, — кричал один посредник, — речь, брат, непременно сегодня речь!
— Уж это после обеда, — отвечал Петя.
— Нет, он на прошлой неделе, — мы с ним на охоте были, — уморил: собрал мужиков и им латинскую речь сказал.
— Ха, ха, ха!
После супа захлопали пробки и стали разносить шампанское.
— Господа, за соединение сословий! Лаков, слышишь, чучело?
— А, дуй вас горой!
— Ха, ха, ха! Однако ты, чертов сын, не ругайся!
— «Устюшкина мать собиралась умирать…» — затянул Лаков.
— Этих свиней никогда не надо пускать, — рассуждали дворяне. — Вот посадили его за стол, а он и ноги на стол.
— «Умереть не умерла, только время провела». Что ж такое? Я за свои деньги… Ай у нас денег нет?
— Иван Павлыч, ваше здоровье, — чокались через стол помещики.
— Эх, драть-то вас на шест, — кричал между тем Лаков.
— Господа, что же это такое?
— Mais, шоп cher, que voulez-vous donc? c’est un paysan[53].
— Эй, послушай, ты, мужик, — говорил Лакову один помещик. — Если ты, скотина, еще будешь неприлично себя вести, тебя сейчас выведут.
— Ты недостоин сидеть с порядочными людьми за столом.
Лаков струсил.
— Будешь смирно сидеть?
— Я смирно. Истинный бог… Подлец хочу быть, — смирно.
— Ну, так молчи же, не ругайся!
— В тринклятии провалиться — не ругался.
— Господа, за процветание клуба, — провозгласил предводитель.
— «Устюшкина мать…» — заревел Лаков. — Ай у нас денег нет? Всех вас куплю, продам и опять выкуплю.
— Нет, это из рук вон. Его нужно вывести.
— Вот они деньги, — получай! Эй! Кто у вас тут получает, — получай! Триста целковых… на всех… жертвую, раздуй вас горой!..
— Вывести, вывести его! — кричали дворяне.
— Стой, — говорил Лаков. — За четыре бутылки назад деньги подай! Ладно. Ну, теперь выводи!
Через час после обеда дворяне ходили по комнатам, как во сне все что-то говорили друг другу, кричали, пели и требовали всё шампанского и шампанского. В одной комнате хором пели какую-то песню, но потом образовалось два хора, и уж никто никого не слушал; только и можно было разобрать:
— Кубок янтарный…
— Чтобы солнцем не пекло…
— Полон давно…
— Чтобы сало не текло.
— Господа, это подлость!.. Ура-а! шампанского!.. Пей, пей, пей!.. Позвольте вам сказать!.. чтобы солнцем… Поди к черту! Ура! Шампанского!..
В то же время один помещик, сидя на столе, выводил тоненьким голоском: «Век юный, пре-елестный, дру-у-зья-аа, про-о-ле-етит…»
— Во-одки! — вдруг заорал кто-то отчаянным голосом.
В другой комнате происходило посвящение купца Стратонова. Судья, сидя на кресле, произносил какие-то слова, а хор повторял их. Два посредника держали под руки купца Стратонова и заставляли его кланяться судье. Купец кланялся в ноги и просил ручку. Судья накрывал его полою своего сюртука и произносил «аксиос», «аксиос»; хор подхватывал; третий посредник махал цепью, как будто кадилом.
Щетинин с Рязановым вышли на крыльцо. Смеркалось. У ворот клуба их уже дожидался запряженный тарантас. На дворе видно было, как один помещик стоял, упершись в стену лбом, и мучительно расплачивался за обед.
Перед освещенными окнами клуба стояли мальчики и вели между собою следующий разговор:
— Ты туда не ходи! Там мировой.
— Это съезд.
— Он тебя съест.
— Кто?
— А мировой-то. Ишь ты! Ишь! Вон он какой страшный! Глядите, братцы! Зубы-то, зубы!..
— Ур-а-а! — ревели в клубе дворяне и кидали в окна пустые бутылки.
По улицам бродили пьяные мужики. Ярмарка кончилась.
— Что ты такое начал рассказывать, когда я приехал, помнишь? — про какое-то социальное дело? — спросил Рязанов своего товарища, когда они выехали в поле.
— Нет, оставь это, прошу я тебя, сделай милость, оставь, — ответил Щетинин.
VI
Щетинин с Рязановым вернулись из города ночью, часу в первом; Рязанов отправился к себе во флигель, а Щетинин прошел прямо в кабинет, разделся, прочел письма, развернул газету и, облокотившись над нею, задумался.
Прошло несколько минут.
— Кушать не будете? — угрюмо спросил его лакей.
— А?
Щетинин как будто очнулся.
— Кушать не будете? — тем же тоном и так же угрюмо повторил лакей.
— Нет, не буду.
Лакей хотел было уйти.
— Постой! Что… а-а… барыня уж легла, не знаешь? — сбиваясь и разглядывая газету, спросил Щетинин.
— Не могу знать.
— А-а… здоровы… здорова она?
— Не могу знать.
Щетинин нахмурился и исподлобья посмотрел на лакея: лакей, заложив одну руку за спину, а в другой держа сапоги, стоял у притолоки и исподлобья смотрел на барина.
— Что это у вас за привычка, — раздражительно начал Щетинин: — «Не могу знать», да «никак нет»? Черт знает, точно рекруты какие-то.
Лакей переступил с ноги на ногу и продолжал молча смотреть на барина.
— Просишь, кажется, ведь, — нет!
Молчание.
— Последний раз прошу: не говори так, сделай милость!
— Слушаю-с.
Щетинин махнул рукой.
— Ступай! ступай уж, — говорил он умоляющим голосом.
Лакей ушел…
Щетинин поправил газету, хлопнул по ней ладонью и принялся было читать; но сейчас же забарабанил пальцами по столу и загляделся на подсвечник. Тихо стало; слышно, как на дворе лошадей отпрягают… вдруг где-то, в дальних комнатах, что-то стукнуло, и зашуршало женское платье… Щетинин вздрогнул, поднял голову и начал прислушиваться: пол заскрипел… шелест все ближе и ближе… вот прошла в залу… задела платьем за стул… повернула в столовую…
— Друг мой, прости меня, — говорила Марья Николавна, входя в кабинет.
Щетинин бросился к ней и крепко схватил ее за обе протянутые к нему руки.
— Я тебя огорчила, — прости! Я сама теперь вижу, что ты все-таки хороший, хороший человек.
Щетинин положил ей на плечи свои руки и нежно смотрел ей в глаза.
— Это совсем не нужно было, что я наговорила тебе. Я ужасно раскаивалась…
Она сказала все это нежным, но твердым голосом; в глазах были слезы.
— Ну, полно, полно, — говорил Щетинин, целуя ее в голову.
— Нет, знаешь, я после, как ты уехал, целый день и тогда ночью тоже все думала, думала… Все свои мысли передумала сначала.
— Сядем, — сказал он, обняв жену и усаживая ее
