Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
— Поэма эта, как бы корректнее сказать, не для публичного представления, а исключительно для индивидуального пользования.
— У нас трудовой коллектив, а не сборище индивидуумов. И секретов от коллектива у меня не имеется. Так что читайте.
Секретарша, что давно уже пятилась мелкими шажками прочь от мужчин в угол потемнее, ныряет в одно из гостевых кресел и скрючивается в нём, зажимая ладонями уже не рот, а уши.
— Читайте, говорю, не то лишу обоих годовой премии. Ну!
А заму уже и самому надоело мямлить и тушеваться.
— “Лука Мудищев”, — объявляет он, приосанившись, полное название поэмы.
— Какой Лука? — теперь тушуется уже Шумяцкий.
— Мудищев. Фамилия такая у заглавного персонажа.
Шеф, как был в пальто и головном уборе, так и присаживается на краешек своего обитого сукном стола. Слушает внимательно.
— Итак, пролог, — начинает декламацию зам. — “О вы, замужние! О вдовы! О девки с целкой наотлёт! Позвольте мне вам наперёд сказать о хым-хым два-три слова”… Что такое “хым-хым” — пояснять?
Повисает длинная пауза, будто произнесённые реплики переводят с иностранного языка.
— Не стоит, я догадываюсь. — Лицо Шумяцкого не меняет выражения, только медленно наливается краской.
— “Хым-хым-хым с толком, аккуратно. Чем реже хым-хым, тем приятней. — С каждой новой строфой голос чтеца звучит увереннее, мощнее и, возможно, слышен уже и в приёмной. — Но боже вас оборони от беспорядочной…”
— Достаточно! — перебивает слушатель. — Поэтика произведения в общих чертах мне ясна.
— Сюжет пересказывать?
— Не надо.
— Персонажей описывать?
— Нет нужды.
— А финал?
— Вы свободны.
Лоб и щёки Шумяцкого — одного цвета с нагрудным бантом. Только губ не видно, до того сжаты.
Зам и секретарша торопятся покинуть помещение и едва не сталкиваются в дверном проёме.
— Постойте-ка, — окликает шеф. — А Барков действительно был запрещён в царской России?
— Да, как злейшая порнография, — отвечает зам уже из приёмной в закрывающуюся дверь…
Полчаса в начальственном кабинете абсолютная тишина. Секретарша боится даже встать из-за стола, чтобы стуком каблуков не помешать руководству. Наконец дверь открывается, и шеф просит горячего чаю, но уже через полминуты, не дождавшись заказа, уезжает.
“В ЦК!” — командует шофёру. У цековского подъезда, однако, из машины не выходит, высиживает ещё полчаса. Затем командует иное: “Домой!” У собственного подъезда в Гнездниковском снова торчит в машине и снова меняет указание: “На работу!” И возвращается в контору, так нигде и не выйдя из автомобиля.
Вызывает к себе зама с секретаршей и велит им держать произошедшее в “строгом, очень строгом, крайне строгом секрете”. Конечно, те обещают.
Ночью, когда контора уже пуста, свет горит в единственном окне — Шумяцкий всё ещё кукует у себя. Внезапно — телефонный звонок.
— Борис Захарыч, — раздаётся в трубке знакомый голос директора Ленинской библиотеки. — До меня тут слушок докатился, что ты книженцией одной забавной интересуешься. Так я её тебе отправил с курьером, уже должны были подвезти. В плотном конверте и в другой обложке — сам понимаешь почему. Регистрировать выдачу не стал — тоже понимаешь почему. Как дочитаешь — верни.
— Спасибо, — отвечает сухим горлом Шумяцкий. — А слушок этот докатился уже до многих?
Трубка отвечает сперва заливистым хохотом, а после гудками.
Шумяцкий выходит в приёмную и на секретарском столе среди вечерних газет и свёртков свежей почты видит искомое: плоскую бандерольку из Ленинки с чем-то очень тонким и лёгким внутри. Он вскрывает картонный конверт, находит внутри ещё один, поменьше, а внутри второго — третий. И только в сердцевине этой почтовой матрёшки — тоненькую брошюрку в багряной суперобложке: “Ленинские заветы” с портретами Ильича и Крупской.
Раскрывает “Заветы” (издание оказывается иллюстрированным!) и на титульном же листе под синим библиотечным штампом обнаруживает бодрый, налитой, изображённый во всю страницу главный символ поэмы — то, что деликатный зам обозначил бы как “гигантский хым”.
■ Из Мексики Эйзен вернулся не на покинутую некогда родину, а в новую страну, которая, однако, удивительным образом была ему знакома — словно составлена из его ранних фильмов. Это чувство появилось у него в первые же московские часы, когда катил по Садовому в надвинутом на лоб сомбреро и пытался укрыться от реальности под широкими шляпными полями. И чем дольше он жил в Советском Союзе, тем более убеждался: законы нового советского бытия — не что иное, как правила и приёмы киноискусства, когда-то предложенные им, Эйзенштейном.
Главным и непреложным законом была, конечно, История — не вся, только юная советская. А революция — плацдарм и исходная точка этой новой истории. Революция — всеобщее божество.
Если поначалу новая религия была явлена лишь прозелитам, что словом и шашкой (и револьвером, и пулемётом, и динамитом, и соляной кислотой, и ядовитыми газами, и миллионами положенных жизней) доказывали большинству её истинность, то нынче Революция сияла на каждом алтаре — в каждом доме и каждой избе. Сияли божественные лики вождей, сияли облики апостолов и новомучеников — на каждой новой площади, и в каждой новой школе, и в каждом новом фильме и новой книге. Новую религию уже не надо было защищать — она утвердилась.
Утвердилась столь крепко, что неофиты веровали яростнее проповедников. Столь повсеместно, что еретикам была одна дорога — вон: хоть из страны, а хоть из жизни. Столь уверенно, что юной Истории не было нужды становиться искусством.
Давно уже превратилась История в мерило всего и вся: в канон и способ познания мира, в этику, в универсальную конструкцию сознания. Давно пропитала собой просвещение и культуру. Единственное, что оставалось неподвластным, — искусство: эмпиреи, сияющие всем, а доступные только избранным. Редкие птицы умели, как Эйзен, парить во многих сферах, соединяя элементарное и низменное с высоким. Редкие творцы умели плодоносить по законам одновременно политики и искусства. Да это уже и не было нужно. Более того, это стало опасно.
Искусство — территория свободы — смертельна для канонов и правил. На его бескрайности ломаются концепты и конструкты, крошатся в пыль ошейники и скрепы. Гибнут религии, если они — цепи, а не цветы. И пророки дохнут, как осы по осени, если они — осы, а не пчёлы. И божества умирают — эти до единого, увы.
Истинное искусство для советской истории было — яд. Это поняли вовремя. Стране было нужно вовсе даже не искусство, а суррогаты — питательные, как маргарин, и приготовленные по всем правилам массовой кулинарии. Как это делал Эйзен. А ежели кто из поваров и сдобрит блюдо щепоткой искусства — то в меру, единственно для придания остроты. Как это делал Эйзен.
Это он, Эйзен, первым распахнул Библию как поваренную книгу и испёк пару фильмов по её рецептам. Затем двинулся дальше в поисках нового и неизведанного, а книга так и осталась лежать на культурном фронте, открытая ко всеобщему употреблению. И была употреблена.
Адамы и евы нового мира заполонили экраны и журнальные страницы, мозаики в клубах и барельефы в метро. Мускулистые и гладкокожие, с глазами, как полярные озёра, и улыбками, как памирские снега. Вместо пожухлого яблока — россыпь новых символов: кувалды, отбойные молоты, серпы и тракторы. Новые люди нового времени, готовые к безустанному труду и безустанной же любви. Готовые рожать вечно: уголь из шахты, детей из чрева, зерно из земли и неиссякаемый восторг из собственного сердца.
Мученики нового мира наводнили кино и живопись, театральные сцены и тексты песен. Мифы о страдании черпались из новостей и, уложенные в христианскую формулу, умножали многократно своё действие. Публика горевала — о павших от белогвардейского штыка или ножа вредителя, от кулацкого топора или шпионской пули, — но горевала только, чтобы через
