Райгород - Александр Гулько
Но сразу после похорон Гройсман опять почувствовал себя плохо, и Рива увезла его в Винницу. Молиться, сказала она, и дома можно.
А Леины сыновья – ее родные, любимые, взрослые мальчики – после кладбища и символических поминок вернулись в свой старый дом. Туда, где мама, оставшаяся после войны вдовой, их растила и воспитывала. Откуда провожала в армию, а потом – в Сибирь. Где они выросли, возмужали, куда всегда возвращались, чтоб поесть, отдохнуть, отогреться душой и набраться сил.
Ничего здесь не изменилось. Старый покосившийся стол и рассохшиеся, с облупившейся краской, лавки под гигантскими орехами. Знакомые крыльцо, дверь, занавески. Та же мебель и посуда. Так же тикают ходики над старым диваном. Те же, знакомые с детства, запахи. Только мамы больше нет. Пустой стал дом…
Вот стол, за которым они ели и тут же, под маминым присмотром, делали уроки. Вот буфет и полка внутри, где всегда была вазочка с конфетами и стояли три банки – с вареньем, повидлом и медом. Вот их комната и две кровати со взбитыми белоснежными подушками поверх мягких покрывал. Зимой здесь всегда было тепло и уютно, а летом как-то по-особенному свежо и прохладно. И в любое время года спалось так крепко и сладко, как нигде и никогда потом.
Вот мамина комната. На стенах черно-белые фотографии в простых самодельных рамках: старое, еще дореволюционное фото, где мама, еще совсем маленькая девочка, с братьями и родителями. Фото молодого отца, которого они совсем не помнят. Их фотографии – школьные, армейские. Мамина кровать и шкаф. Они как будто уменьшились в размерах. Из этого шкафа всегда чудесным образом извлекались ханукальные деньги[71] и подарки ко дню рождения и Новому году. И им всегда было удивительно, как в шкафу могут храниться не только постельное белье и одежда, но и множество таких волнующих тайн и загадок. Со шкафа, почти из-под потолка, на них смотрит деревянный резной орел со вставными крыльями. Мама всегда говорила, что у него острый слух и зоркий взгляд. И он слышит и видит все их шалости и проказы и обязательно все ей расскажет, как его ни уговаривай…
Братья смотрели по сторонам, видели десятки больших и маленьких предметов. Возможно, они думали о том, что, попадая в любой дом, вещи постепенно утрачивают свои первоначальные утилитарные свойства и наполняются уникальными для этого дома и его обитателей предназначениями и смыслами. А возможно, они думали о другом: что, приходя в родной дом в последний раз, нужно окинуть все последним взглядом, послушать, принюхаться, потрогать и – запомнить. Не для того, чтоб кому-то рассказать, ибо никому это не интересно и даже скучно. А запомнить, чтоб как можно дольше, а еще лучше – навсегда, сохранить все это в своем сердце.
Пока сыновья разбирали какие-то немногочисленные мамины бумаги, рассматривали пожелтевшие фотографии и плакали над собственными бережно сложенными детскими рисунками, их жены Фира и Сима деловито оглядывали нехитрую домашнюю утварь. И, сами того не заметив, стали ее делить.
Командовала Фира. Она когда-то недолго жила со свекровью и решила, что прав на имущество у нее больше. Сняв с кровати и разложив на полу старенькое покрывало, она стала складывать на него блюда, тарелки и чашки из буфета. Сверху положила две застиранные скатерти. Подумала, что еще осталось место. Деловито осмотрелась…
В это время Сима стояла в другом углу комнаты у раскрытого шкафа. Разглядывала аккуратные стопки безупречно выглаженного и накрахмаленного постельного белья.
Положив поверх скатертей хрустальную салатницу, Фира обернулась и спросила:
– Есть там шо-то стоящее? Хотя… какая разница! Можешь все забирать. Я брезгую…
Услышав такие слова, Сима оскорбленно поджала губы. Через мгновение развернулась и решительно двинулась в сторону буфета. Приблизившись вплотную к Фире, злобно зашипела:
– А шо это ты тут командуешь?
Всего мгновение понадобилось Фире, чтоб перейти от растерянного недоумения к решительному отпору. Покраснев лицом и сверкнув глазами, она также злобно зашипела:
– А потому, шо я тут жила! И все в доме делала! А ты у мамаши даже ни разу полы не помыла!
– Врешь! – злобно возразила Сима. – Я перед Песахом[72] мыла! И на майские…
– А, ну да! Как же! Один раз помыла, а потом год всем рассказывала, что у мамаши полы грязные!
– Ах ты, ныкейва! – воскликнула Сима и, опрокинув стул, бросилась на сноху.
На шум вбежали мужья.
– Симка меня блядью назвала! – сообщила Фира своему.
– А Фирка сказала, что я сказала, что у мамаши полы грязные! – пожаловалась своему Сима.
Симкин муж примирительно поднял руки и дрожащим голосом сказал:
– Как вам не стыдно! Прекратите! – Потом смахнул выкатившуюся слезу и дрожащим голосом добавил: – У мамы полы всегда были чистые!
От возмущения у Симы округлились глаза. Презрительно скривив лицо, она сказала:
– Ты бы не за маму, пусть земля ей будет пухом, заступался, а за меня! Тоже мне, муж называется!
– Пусть эта курва замолчит, а то я ей глаза выцарапаю! – с перекошенным лицом прошипела Фира и бросила призывный взгляд на своего мужа.
– Сама ты курва! – уловил призыв Фиркин муж и угрожающе двинулся на невестку.
Дорогу ему преградил Симкин муж. Придав лицу угрожающее выражение, сказал:
– Жену мою не тронь!
– Чего ее, курицу, трогать? – ухмыльнулся Фиркин. – Только руки марать!
– А ну, врежь ему! – потребовала Сима.
– Выйдем? – предложил Симкин.
– Давай! – с энтузиазмом согласился Фиркин.
Злобно пыхтя и толкая друг друга, Леины сыновья вышли из дома. За ними на крыльцо выкатились жены. Вспоминая обиды, даже детские, Симкин и Фиркин хватали друг друга за грудки и обменивались упреками вперемешку с обидными оскорблениями. Защищая каждая своего, их жены выкрикивали изобретательные проклятия.
На шум стали выглядывать соседи. Устыдившись, все четверо вернулись в дом, заперли дверь и продолжили выяснять отношения там. В конце концов Фиркин сказал брату:
– Знать тебя больше не хочу!
– Руки тебе больше не подам! – в запальчивости ответил Симкин.
– И не больно надо! – поддержала мужа Фира.
– И телефон наш забудьте! И адрес! – отрезала Сима.
Еще через час оба Леиных сына – с женами, узлами и тугими чемоданами – покинули мамин дом. Не попрощавшись, разошлись в разные стороны и вечером того же дня уехали из Райгорода. Даже в Винницу к дяде с тетей заезжать не стали. На перекладных добрались до Киева,
