Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
И все же вот она – шестьдесят с гаком лет, живет со злобным алкашом, который дубасит ее, как боксерскую грушу, бездомная, алкоголичка и наркоманка. Мать и не мать.
От нее уже, считай, ничего и не осталось. Дымка всю жизнь боялась достичь этого дна. Избитая и сломленная. И на ноги она поднимется, только если ей помогут. Как же она устала от этой жизни…
Совсем вымоталась.
Дымка ухватилась за шаткие перила и с трудом поднялась на ноги. Стиснув зубы, она вышла под дождь и побрела.
Реабилитационный центр располагался в маленьком кирпичном здании с плоской крышей, построенном еще во времена первых поселенцев. Неподалеку громыхала автомобильная эстакада. Дымка глубоко вдохнула и дернула за ручку.
Заперто.
Она опустилась на бетонное крыльцо, только тут не было навеса. Дождь колотил по ней, пропитывал влагой. Головная боль не унималась, шея и лодыжка тоже ныли, трясти ее стало сильнее, однако она не двигалась, лишь сжалась, замерла – и вдруг какой-то звук стряхнул с нее оцепенение. Она подняла голову и увидела доктора Муди с цветастым зонтиком.
– У меня не выйдет, – пробормотала Дымка.
Доктор Муди подошла ближе, протянула руку:
– Пойдем внутрь, Дороти. Обсохнем.
– Обсохнуть – это да. И просохнуть не повредит.
Доктор Муди рассмеялась.
– Чувство юмора – уже неплохо. Тебе оно пригодится.
В реабилитационный центр поступила Дымка Харт, а спустя сорок пять дней выписывали Дороти Харт, и сейчас в маленькой комнатке та собирала свои немногочисленные сокровища: почти развалившееся ожерелье из макарон и потрескавшийся, размытый снимок с выведенной на белой каемке датой: октябрь 1962.
Когда она переступила порог этого здания, эти вещи были сущим мусором. Безделушки – так она назвала бы их тогда, однако сейчас Дороти знала им цену. Это ее истинные сокровища, которые, несмотря на годы алкоголизма и наркомании, она умудрилась сберечь. По словам доктора Муди, их сохранила настоящая Дороти, осколки ее здоровой натуры, благодаря которым ей вообще удалось выжить.
Честно говоря, она старалась не вспоминать ту девушку, какой была когда-то, жившую в обычном доме в районе Ранчо Фламинго. Трезвость не облегчала воспоминания – как раз наоборот. Теперь Дороти жила настоящим, сиюминутным, вдохом и выдохом, выпивкой, которую не употребляла, и травкой, которую не выкуривала. Каждая секунда трезвости была ее триумфом.
Похоже, ее отчаянная попытка все же увенчалась успехом – и Дороти наконец вздохнула с облегчением. В самом начале настоящий покой получаешь, лишь разрешив другому управлять твоей жизнью. Дымка жила в реабилитационном центре и покорно подчинялась правилам. У нее при себе не было ни ополаскивателя для рта, ни вообще никаких спиртосодержащих жидкостей, ни пакетиков с наркотой. Она послушно прошла за доктором Муди в маленькую комнату с зарешеченными окнами, откуда открывался вид на лепесток эстакады.
Когда Дымку снова затрясло, когда вернулась головная боль, она усомнилась, что приняла верное решение. Она тогда будто обезумела. Это слово ее бесило, но другого тут не подберешь. Безумие поглотило все на свете – Дымка кидалась стульями, до крови билась головой о стену и орала, требуя ее выпустить.
Ее заперли в палате строгого режима, где она провела самые долгие семьдесят два часа своей жизни. В памяти воспоминания о том времени наползали друг на друга, искажались, пока не утратили всякий смысл. Хорошо запомнились лишь запах собственного пота и вкус желчи во рту. Она материлась, корчилась, блевала и рыдала. Она умоляла выпустить ее, дать ей выпить, хотя бы глоточек.
А затем Дымка чудесным образом уснула, и, пока спала, ее выбросило на берег в другом мире, где она и проснулась, сбитая с толку, дрожащая и слабая, точно новорожденный щенок.
Трезвая.
Насколько ранимой Дымка чувствовала себя, насколько обессиленной и уязвимой – этого не опишешь. День за днем она, будто призрак, сидела на сеансах групповой терапии, слушала, как остальные начинают покаянные речи с фразы:
– Привет. Я Барб, и я алкоголик.
И как другие участники отвечают:
– Привет, Барб!
Это смахивало на какие-то жуткие молитвенные песнопения, и Дымка замыкалась, грызла ногти до крови, постукивала ногой по полу, раздумывала, скоро ли ей доведется выпить, и приходила к выводу, что она тут чужая. За спинами ее собратьев по несчастью были передозировки, сбитые пешеходы, разрушенные карьеры, они – элита среди алкашей, а она просто неудачница, которая иной раз перебирает с выпивкой.
Дымка запомнила тот момент, когда все изменилось. Она тогда не употребляла уже три недели и пришла на утреннее собрание. Разглядывая обгрызенные ногти, она вполуха слушала излияния толстухи Джильды о том, как ту изнасиловали на студенческой вечеринке. Джильда ревела, размазывала по лицу сопли, как вдруг доктор Муди посмотрела на Дымку:
– Дымка, какие чувства у тебя вызывает этот рассказ?
Дымка рассмеялась: неужто кто-то думает, будто эта история вообще способна вызвать у нее хоть какие-то чувства? А затем из недр памяти, словно труп из черной воды, всплыло воспоминание.
Темнота. Он курит. Жуткая сигарета тлеет красным. Она вдыхает дым. «Почему же ты не хочешь быть послушной? Из-за тебя я словно злой. А ведь я не злой. Ты же знаешь, что не злой».
– Дымка?
– Раньше меня звали Дороти, – ответила она невпопад.
– Ты способна вновь ею стать, – сказала доктор Муди.
– Мне так этого хочется, – неожиданно призналась Дымка и поняла, что так оно и есть, уже давно так и есть, но она боится, что этого никогда не случится.
– Это страшно, понимаю, – сказала доктор Муди, а болванчики вокруг закивали и одобрительно забормотали.
– Я Дороти, – медленно проговорила она, – и я алкоголичка…
Таким было начало – возможно, единственное настоящее начало. Дальше она жила, одержимая выздоровлением, по-настоящему подсела на него. Она говорила и говорила, всем желающим слушать она рассказывала о своих ошибках, о том, как вырубалась, и о мужчинах, с которыми ее сводила жизнь, – теперь Дороти видела, что все они одинаковые, злобные пьянчуги, которые самоутверждались за ее счет. Теперь, когда она анализировала свою жизнь, ее это не удивляло. Бесконечная вереница уродов. Однако даже в этом фанатичном трезвенном угаре Дороти никогда не упоминала ни о дочери, ни о своем детстве. Некоторые раны чересчур глубоки, чтобы раскрывать их чужим людям.
– Ты готова покинуть нас? – раздался у нее за спиной мягкий голос доктора Муди, и Дороти обернулась.
Доктор Муди стояла в дверях. В джинсах и блузе с этнической вышивкой она выглядела той, кем и была, – человеком, который все свое время и силы отдает другим. Дороти жалела, что
