Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Поплавский!
– Ирочка, все, все! Не будет Поплавского, я же сказал. Он меня не ослушается, Ирочка… Все!
Ужас толкнулся ей в сердце. Она всхлипнула, из глаз ее выкатились две обжигающие слезы, заскользили по щекам вниз, Невский притянул Ирину к себе, – сил сопротивляться у нее уже не было, ноги подгибались, сердце колотилось где-то в горле, сорвавшись с места, готово было выскочить, покинуть тело, – в следующий миг Невский забрался рукой сзади под вырез платья, тяжело надавил ладонью на лопатки.
– Не надо, – простонала Ирина, – ну, пожалуйста, не надо. Мне больно.
– Извините, Ирочка, я не хотел причинить вам боль, – шепот Невского раздался возле самого уха. Шепот этот проник в голову, в мозг, кисловатый чужой запах подействовал на нее одуряюще, тусклые светлячки, что внезапно зароились у нее перед глазами, сделались яркими, ослепили ее, как звезды турецкой ночи, и Ирина, теряя сознание, начала медленно сползать вниз, на пол.
– Поплавский, – прерывающимся шепотом вновь позвала она. – Поплавский!
Она уже не отталкивала Невского от себя, она лишь прятала от губ Невского свое лицо, глухо стонала и продолжала медленно сползать вниз, на холодный, покрытый «каменным» пластиком, всегда сохраняющим прохладу, пол. Невский сжал ее крепко, больно, потянул вверх, выпрямляя тело Ирины, потом резко нагнулся и подхватил ее на руки.
Ирина застонала, закричала безголосо, перед глазами полыхнул жаркий красный огонь, будто в нее стреляли, и Ирина полетела вниз, на дно глубокой пропасти.
Она ожидала удара, ошеломляющей боли, взрыва, который разорвет ее тело на части, но вместо этого упала на что-то мягкое, пухлое. Она вновь застонала, но стона своего не услышала.
Сверху на нее навалился всем своим тяжелым коротконогим телом Невский, дохнул горячо, и Ирина почувствовала, как ей делается дурно.
Где-то далеко-далеко, может быть, даже не в Турции вовсе, глухо вздыхало, постанывало погруженное в сон море, слышался чей-то беспечный смех, из соседнего корпуса донеслась восточная, с характерным подвыванием мелодия, потом все стихло.
Поплавский пришел поздней ночью, часа через два. Ирина лежала в постели и плакала. Одна, в страшном ватном сумраке, который не мог одолеть слабенький ночничок, прикрепленный к стене, – опустошенная, не способная даже пошевелиться. Единственное, что она могла делать, – плакать. Только плакать.
Внутри все болело – Невский добился своего. Неверно считают, что если женщина не захочет отдаться – мужчина никогда не возьмет ее. Это все сказочки для малолеток. Женщина слаба, хрупка, совершенно не защищена перед мужчиной, тот может над ней легко надругаться, – и если не вмешается другой, такой же сильный человек, женщина обречена: она будет сломлена, смята.
– Попла… Поп… Поплавский… – Ее лицо, мокрое от слез, было бумажно-белым, даже растрепанные, разбросанные по подушке волосы тоже были мокрыми. – Ты меня предал, Поплавский!
Он сел на койку, потянулся к Ирине рукой, та испуганно отдернулась от него, отодвинулась к стенке.
– Ты, ты, ты… – задыхаясь, она попыталась что-то сказать, но не смогла – не получалось.
– Иришечка, ты пойми… Так надо… так было надо. – Поплавский жалкий, совершенно не похожий на прежнего Поплавского, опять потянулся к ней. Ирина больно вжалась спиной в стену, боясь его прикосновения. – Иначе, понимаешь… Иначе нам не выжить. Он бы меня уволил… Понимаешь? Прости меня, Иришечка!
Он неожиданно ткнулся головой в подушку, плечи его задрожали. Поплавский плакал. Громко, навзрыд, захлебываясь слезами. Он понимал все, как сейчас все понимала и Ира.
Поплавский плакал, трясся всем телом, выгибался, словно раненый, а Ирина лежала рядом и слушала его. Не было в ней ничего – ни сочувствия к мужу, ни жалости, ни боли, ни ненависти – одна пустота. Она словно бы переродилась, постарела за два часа на много лет. Она понимала, что на смену ее неожиданному спокойствию очень скоро придет равнодушие – ей будут одинаково безразличны и муж – отставной козы барабанщик, и его хваткий шеф, не пропускающий, судя по всему, ни одной юбки мимо себя.
Может быть, он бросается даже на кошку в подворотне, кто знает…
Главное было не это, главное, чтобы на выжженном, вытоптанном, испохабленном участке ее души появилась хоть какая-то зелень, живые ростки, завязь, что поможет ей оттаять, прийти в себя, выжить.
Еще десять минут назад она ненавидела своего мужа, в голове у нее не укладывалось, как же он мог продать ее этому сопящему кабану… как его фамилия? Волжский, Ладожский, Яузский, Обский, Двинский? Речная какая-то у него фамилия… Или рыбная. Или… Она вздохнула, прислушалась к плачу мужа и снова вздохнула.
Можно, конечно, сейчас вести себя по-разному. Можно надавать мужу пощечин и потребовать, чтобы он немедленно отвез ее в аэропорт и посадил на самолет, – и плевать, куда идет этот самолет, в Карачи или в Париж, в Киев или в Рио-де-Жанейро, главное – уехать и никогда не видеть этого города, Турции и вместе с ней Поплавского; можно было просто вырубить мужа из сознания, как ненужную вещь, и демонстративно перекочевать к человеку, которому он ее подсунул, – в рыбноречные объятия и насладиться страданиями предателя; можно было потребовать компенсацию – и они выложили бы ее оба, как миленькие; можно было покатиться по наклонной плоскости и только тем и заниматься, что наставлять Поплавскому рога; можно было… все можно было бы… Но хватит! От этих «можно было» в ушах уже звенит, а сердце сжимает холодными липкими лапами тоска, тяжелая и студенистая, как медуза. И если она сейчас не остановится, то…
Муж продолжал всхлипывать. Она вздохнула.
И что же будет, если она сейчас не решит, что делать? Застрелится, утопится в какой-нибудь грязной луже, растворится в воздухе, заснет и не проснется – что произойдет? Этого Ирина не знала. И заскулила тихо, тоскливо, стиснув руками лицо и мерно раскачиваясь на постели.
Взглянув на нее невидяще, жалко, Поплавский снова опустил голову на подушку, затрясся, задергался в схожих с конвульсиями рыданиях. Потом стих, будто вырубился – не слышал теперь ничего и не видел ничего. Потом приподнялся на подушке и, униженно моргая заплаканными глазами, попросил:
– Ир, не уходи от меня, пожалуйста! Не покидай меня! – Опять тяжело опустил голову на подушку.
Когда они вернулись в Москву, Невский выполнил свое обещание – ввел в штатное расписание новую должность зама: раньше у него были три заместителя, теперь стало четыре. Четвертый, Поплавский, был назначен замом по пыли, воздуху, хорошему настроению, солнцу, температуре воздуха в Москве и окрестностях, по смене месяцев: январь обязательно должен был сменяться февралем, а февраль мартом; по смене времен года, по обязательной смене
