Фасолевый лес - Барбара Кингсолвер
Мы обогнули Оклахома-Сити и направились на север по тридцать пятому федеральному шоссе – тому самому, по которому я ехала в Аризону. До «Сломанной стрелы» добрались ближе к вечеру. Поначалу мне показалось, что мотель сменил хозяина. Что, в принципе, и произошло: миссис Ходж умерла, Ирэн же совершенно преобразилась. За двадцать четыре недели она сбросила сто шесть фунтов, сев на жесткую диету: замороженный обед для худеющих раз в сутки и ромашковый чай без сахара.
– Я сказала Бойду: если он хочет чего-то другого, может приготовить сам. Любой, кто умеет разделывать говяжьи туши, может научиться готовить, – объяснила она. Ирэн начала худеть по совету доктора, когда решила, что хочет завести ребенка.
Увидев нас с Черепашкой, она пришла в восторг и взялась накормить всю нашу компанию. Она сделала для нас целый горшок жареного мяса с картошкой и луком, хотя сама его и не коснулась. Оказывается, миссис Ходж умерла еще в январе, вскоре после того, как я уехала.
– Мы знали, что этим кончится, – сказала она, обращаясь к Эстевану и Эсперансе. – У нее была болезнь, от которой человека все время трясет.
– Так это была болезнь? – спросила я. – Я и не думала, что от этого умирают. Мне казалось, это просто старость.
– Да нет, – горестно покачала головой Ирэн. – Болезнь Паркерсона.
– Чья? – переспросила я.
– Так она называется, – сказала Ирэн. – Я смотрю, мы уже разговариваем?
Это она – про Черепашку, которая увлеченно называла овощи, лежавшие на тарелке Эсперансы. Черепашка не пропускала ни одного кусочка, и в ее исполнении это выглядело так:
– Картошка, морковка, морковка, морковка, морковка, морковка, картошка, лук…
И так далее, и тому подобное. К концу ужина она произнесла и слово машина, потому что на дне тарелок были изображены старинные автомобили.
После того как мои спутники отправились спать, мы с Ирэн остались в ярко освещенном офисе и, усевшись на высокие стулья за стойкой ресепшена, смотрели в окно на дорогу, идущую вдоль мотеля, и на плоскую равнину, убегающую за горизонт. Мы ждали возвращения Бойда, который должен был приехать из Понка-Сити после полуночи. Ирэн поведала мне, что ужасно скучает по миссис Ходж.
– Я знаю, особенно доброй она не была, – сказала Ирэн и глубоко, печально вздохнула похудевшей грудью. – Всегда говорила: «Это моя невестка, которая так и не научилась аккуратно заправлять постели, чем очень гордится». Но, мне кажется, она не имела в виду ничего дурного.
Следующим утром нам предстояло принять решение. Либо мы едем прямо туда, где Эстевана и Эсперансу ждет убежище – церковь, к востоку от Оклахома-Сити, либо остаемся вместе еще на день и они едут вместе со мной в бар, где мне вручили Черепашку и где я собиралась искать следы ее родственников. Я призналась, что мне помогла бы их моральная поддержка, но я их пойму, если они откажутся мотаться по штату, подвергая себя еще большему риску. Без всяких колебаний Эстеван и Эсперанса решили поехать со мной.
Мне стоило немалых трудов вспомнить детали своего зимнего путешествия. Я помнила, что свернула с федерального шоссе в тот момент, когда взбунтовалась рулевая колонка, что несколько часов оставалась на второстепенной дороге и только потом вернулась на магистраль. Что касается примечательных мест, по которым я могла бы сориентироваться, ничего конкретного мне в голову не приходило; впрочем, с примечательными местами в Оклахоме вообще было туго.
Наконец мою память пробудил вид указателя на музей Женщин-пионеров. Его я вспомнила. Найдя двухполосную дорогу, мы оставили шоссе и углубились в местность, которая, если судить по попадавшимся нам по пути пикапам и фургонам, набитым семьями, принадлежала племени чероки. Я чувствовала это по атмосфере, в которую мы погрузились. Мы начали понимать, что Оклахома – отличный выбор для того, чтобы спрятать здесь Эстевана и Эсперансу – едва ли не половина встреченных нами людей были индейцами.
– Чероки похожи на майя? – спросила я Эстевана.
– Нет, – ответил он.
– А белый человек это поймет?
– Нет.
Подумав немного, я поинтересовалась:
– А чероки?
– Может, да, а может, и нет, – сказал он и улыбнулся своей безупречной улыбкой.
Глянув в зеркало, я спросила Черепашку, видит ли она за окном что-нибудь знакомое. Но той было не до земли предков: сидя на коленях Эсперансы, она играла с ее волосами и примеривала ее солнцезащитные очки. Потом они принялись хлопать друг другу в ладошки. Выглядели они совершенно довольными: «Мадонна и Младенец в розовых солнечных очках». Они были так похожи, что никто, даже майя, не смог бы сказать, что они принадлежат к разным племенам. Мне даже показалось, будто я услышала, что Эсперанса назвала Черепашку Исменой, и почувствовала, как желудок мне скрутило холодом.
– Я всегда говорю Черепашке, что она ничем не хуже переселенцев с корабля «Мэйфлауэр», – сказала я Эстевану, стараясь не падать духом. – Те появились в Плимуте, и Черепашка – в «плимуте».
Эстеван не засмеялся. Если честно, я и не помнила, рассказывала ли ему, что Черепашка родилась в машине, хотя его серьезность могла быть вызвана тем, что он увлекся легендой, которую разрабатывал для себя и своей невесты из племени чероки. Воображение у него было что надо. Там было даже весьма живописное ответвление о том, что, дескать, родители не одобрили его намерение жениться, но сердца их смягчились, когда они увидели, какой милой девушкой оказалась Хоуп.
– Стивен и Хоуп, – сказал он. – Но нам нужна фамилия.
– А возьмите Дважды-Два, – предложила я. – Отличная фамилия для чероки, в моем роду она уже многие месяцы.
– Дважды-Два, – торжественно повторил Эстеван.
Меня накрыла тоска по своей машине. И по Лу Энн, которая всегда смеялась моим шуткам.
Я была уверена, что не узнаю этого местечка – даже если оно будет по-прежнему там, где все и произошло. Но как только мы подъехали к неприметному маленькому кирпичному зданию, как только я увидела неоновое слово «Будвайзер», я поняла: это оно. За парковкой виднелись ворота мастерской. Ворота были закрыты.
– Приехали, – сказала я и замедлила движение. – Что будем делать?
– Остановите машину, – сказал Эстеван, но я продолжала ехать. Сердце мое билось как поршень автомобильного цилиндра. Проехав с четверть мили, я наконец остановилась.
– Простите, – сказала я, – но я не могу.
С минуту мы сидели тихо.
– Что может случиться самого худшего? – спросил Эстеван.
– Не знаю, – отозвалась я. – Мы не найдем никого, кто знает Черепашку. Или найдем, и они потребуют ее вернуть.
Я с минуту подумала и заключила:
– Худшее из всего – потерять ее,
