Фасолевый лес - Барбара Кингсолвер

Я вспомнила цветную картинку в учебнике истории, по которому занималась в младших классах: Колумб идет по берегу в своих обтягивающих штанах и шляпе с перьями, а перед ним, словно стадо кроликов, врассыпную бежит толпа лохматых дикарей в набедренных повязках. Какой шутник пишет эти учебники?

– Наши настоящие имена – индейские, – сказал Эстеван. – Но вам их не произнести. Поэтому, когда мы переехали в город, пришлось выбрать испанские.

Я была поражена.

– Значит, Эсперанса – двуязычная? А вы? Как это назвать? Триязычный? Трехъязычный?

Я знала, что Эсперанса немного говорит по-английски, но понять, насколько хорошо она знает язык, было трудно, поскольку она вообще редко открывала рот. Однажды, когда я увидела медальон, висевший у нее на шее, и принялась любоваться им, она сказала, достаточно легко, хотя и с акцентом:

– Это Святой Христофор, покровитель беженцев.

Даже если бы эти слова произнес сам святой, я бы меньше удивилась.

Лицо у Христофора было симпатичное. Он сильно напоминал Стивена Фостера, которого вполне можно было бы назвать святым покровителем штата Кентукки. В конце концов, он же написал гимн штата.

– Когда я уехала из дома, я тоже выбрала себе другое имя. У нас с вами много общего.

– Правда? А как вас звали до этого?

Я скривилась.

– Мариетта.

Эстеван рассмеялся.

– Не настолько уж оно ужасно, – сказал он.

– Это название города в Джорджии, где у моих мамы и отца как-то сломалась машина, когда они ехали во Флориду. Они туда так и не доехали. Вместо этого остановились в мотеле и сделали меня.

– Какая романтическая история.

– Да не совсем. Я была ошибкой. Точнее, не ошибкой, если верить маме, а случайностью. Ошибка – это когда потом жалеешь.

– А они не жалели?

– Мама – нет. Для меня это главное.

– А папа, как я понял, отправился во Флориду?

– Да, отправился. Только куда – неизвестно.

– Эсперанса тоже выросла без отца. Хотя обстоятельства у нее, конечно, были другие.

На заднем сиденье Эсперанса гладила волосы Черепашки и негромко пела ей песню высоким и каким-то неземным голосом. Я успела достаточно хорошо познакомиться с испанским языком, чтобы понять, что Эсперанса поет не как испанцы – ее голос взлетал и падал с совсем другой чужеземной интонацией. Я вспомнила, как пел Эстеван во время нашего пикника. Горловое пение, напомнившее мне йодль, должно быть, принадлежало народу майя. Их песни были куда древнее, чем Христофор Колумб. Может быть, даже древнее, чем святой Христофор. А интересно – когда с ними жила Исмена, они пели ей на своих разных языках? Только подумать, как накапливаются языки в одной семье, если живешь в стране с таким наследием. Когда я раньше думала о Гватемале, я вспоминала картинки из книжек: джунгли, полные птиц с длинными хвостами, женщины в одеяниях цвета радуги.

Теперь картинка усложнилась: повсюду полиция, и целые индейские деревни вынуждены постоянно сниматься с места и переезжать. Только они посадят кукурузу, говорил Эстеван, как тут же появляется полиция, сжигает их дома и поля и заставляет покинуть уже обжитые места. Стратегия – истощить народ постоянными притеснениями и голодом, чтобы он больше не мог сопротивляться.

Черепашка уснула, лежа головой на коленях Эсперансы.

– Почему все вечно хотят избавиться от индейцев? – спросила я, не особенно рассчитывая на ответ. Я вновь вспомнила свою книжку по истории, вспомнила про астрономов и хирургию мозга. Нейрохирургам майя следовало сделать операцию Колумбу, когда у них была такая возможность.

Мы молчали некоторое время, после чего Эстеван сказал:

– Что тяжелее всего, так это не иметь своего места. Везде быть нежеланным гостем.

Я подумала о своем предке из племени чероки, о его соплеменниках, считавших, что Бог живет на деревьях, о пустом и плоском штате Оклахома, куда их перегнали, как скот. Но даже тогда народ чероки не был бездомным.

– Знаете, что меня больше всего достает? – спросила я. – То, что вас называют нелегалами. Я от этого слова просто зверею. Не понимаю, как вы его терпите. Человек может быть хорошим, может быть плохим. Может быть прав, может быть неправ. Но как может человек быть «незаконным»?

– Не знаю. Это вы мне скажите.

– Не может, – сказала я. – Не может, вот и все.

На второй день нашего путешествия мы выехали на равнину. Промелькнул за окнами Техасский выступ – «ручка сковородки», разделяющая Нью-Мексико и Оклахому, – и вот мы уже едем по прериям, простирающимся до горизонта как огромный плоский блин. Фокус здесь вот в чем: вы двигаетесь с прежней скоростью, но, поскольку глазу зацепиться не за что, возникает ощущение, что машина ваша застряла, завязла в пространстве и времени, а ее колеса крутятся вхолостую на какой-то гигантской беговой дорожке.

Эстеван, который, как оказалось, когда-то плавал на корабле, сказал, что прерии похожи на океан. Он даже знал испанское слово для обозначения психической болезни, возникающей у людей, которые слишком долго смотрят на горизонт. Эсперанса поначалу была ошеломлена, а потом – испугана. Она спросила что-то у Эстевана, и он перевел вопрос для меня. Она хотела знать, далеко ли мы от Вашингтона. Я уверила ее, что до столицы от нас далеко, и спросила, почему она интересуется. Эсперанса ответила, что на такой ровной местности удобно строить дворцы – охрана легко заметит приближение врага.

Чтобы не сойти с ума от скуки, мы попытались поиграть в слова. Я рассказала про секретаршу по имени Джуэл, у которой сын все читает задом наперед, и мы стали искать слова, которые могли ему понравиться. Эсперанса вспомнила испанское слово ала, которое означало «крыло». Эстеван знал по-испански несколько предложений, которые можно было читать и слева направо, и наоборот. Например, сказал он, испанское Aman a Panamé по-английски будет означать «Они любят Панаму». А Aten al planeta – «свяжите планету». Кстати, сказал он, во втором палиндроме явно чувствуется американский взгляд на это грандиозное предприятие. Была в его памяти и английская фраза про Наполеона на острове Эльба. До этого разговора я не знала, что такое Эльба. Мне казалось, это какой-то английский сорт пива.

Единственным из нас, кого не утомлял унылый пейзаж, была Черепашка. Она рассказывала Эсперансе бесконечную историю, которая длилась сотни миль и напоминала вегетарианскую версию эзоповых басен, а когда история закончилась, она принималась играть с куклой, которую отыскала у себя дома Мэтти. У куклы была красная в клеточку пижама, на рубашке которой кто-то аккуратно вручную пришил человеческого размера пуговицы. Черепашка обожала