Красные облака. Шапка, закинутая в небо - Эдишер Лаврентьевич Кипиани
«Кто их примет в Москве, эти снимки! — думал Джаба. — Напечатаны отвратительно… Какой редактор их одобрит? Да еще для журнала, издающегося на всех главных языках мира!»
Эта крохотная надежда оживила его — словно застоявшаяся в сердце кровь прорвала запруды и с веселым рокотом устремилась по жилам.
Они остановились на верхней площадке лестницы, крепко пожали друг другу руки.
— Так я тебя жду! Смотри, непременно позвони мне, когда приедешь.
— Счастливого пути! И передай привет супруге.
— Благодарю, непременно передам.
Не успел, однако, Виталий добежать до конца первого марша лестницы, как остановился, хлопнул себя по лбу и повернул назад. Джаба пошел ему навстречу.
— В чем дело? Забыл что-нибудь?
Виталий раскрыл портфель и достал оттуда фотографию Дуданы.
— Эта девушка живет против оперы… Я обещал ей… Наверно, думает сейчас: ну и врали эти московские корреспонденты! Имени не помню. Очень прошу, если сумеешь найти ее, передай. Она живет в том самом доме, из которого я снимал оперный театр. Правда, настоящая красавица?
— Я знаю эту девушку, — сказал Джаба.
— Вот и хорошо! Так, пожалуйста, передай ей снимок. До свидания!
Он еще раз пожал Джабе руку.
Джаба не вернулся в редакцию. Ему захотелось побродить по улицам. В первый раз держал он в руках портрет Дуданы. Теперь он мог смотреть на нее целый день… Ему чудился в глазах Дуданы немой вопрос — казалось, она давно уже ждет ответа, и во взгляде ее все нарастает удивление, вызванное молчанием Джабы. Вопрос был такой простой, а Джаба не мог на него ответить! Потом он прочел в глазах Дуданы упрёк — ему показалось даже, что она погрозила пальцем: как тебе не стыдно!
«Откуда ты знаешь?» — спросил Джаба.
«Знаю!»
«Это пустяки, Дудана, это ничего не значит!»
«Для меня значит».
«Я даже лица этой женщины не помню… Клянусь тебе, это не было изменой!»
«Все вы, мужчины, противные!»
Позавчера, впервые выйдя из дому после болезни, Джаба отправился в театр Марджанишвили, чтобы наконец возвратить дяде Никале костюм. Около памятника Руставели он встретил Нодара и Гурама. Они расцеловались с Джабой, как после долгой разлуки. Оба были под хмельком — сказали, что завтра уезжают в Имерети, выбирать место для съемок. Потом подхватили Джабу под руки с обеих сторон и поволокли его в сторону ближнего ресторана-погребка. Но Джаба заупрямился, сказал, что непременно должен отнести сегодня костюм в театр. «Ну ладно, — сказали они, — тогда мы пойдем с тобой и подождем, пока ты кончишь свои дела, а уж после ты будешь нашим пленником».
Джаба вошел во двор театра, а Нодар и Гурам остались ждать его на улице. Дверь подвала, где находилась костюмерная, была открыта. Джаба заглянул в нее, никого не увидел и, пригнувшись, стал спускаться по ступенькам. Посередине лестницы он остановился. В дальнем конце между двумя пестрыми рядами театральных костюмов дядя Никала отряхивал веничком алый плащ венецианского гранда. Джаба собирался было окликнуть его или кашлянуть, но тут Никала пошатнулся, еле удержался на ногах. Потом он взмахнул веничком, как шпагой, и до Джабы донесся хриплый, гневный голос:
Я на ноги его гляжу, но, право,
Не вижу дьявольских примет… А впрочем,
Сейчас увидим, дьявол ты иль нет:
Нечистому не повредит оружье.
И дядя Никала ткнул своей шпагой-веничком в черные рейтузы. Потом обернулся назад и, видимо от имени этих рейтуз, воскликнул:
Я ранен… Но убить меня не смог он!
— Хе-хе-хе, — хихикнул старик с довольным видом.
Потом продолжал голосом первого персонажа:
Меня не огорчает это. —
Он закашлялся.
Я хочу,
Чтоб ты остался жив.
Кашель одолевал его, он долго не мог остановиться.
Я убедился,
Что мертвые — счастливцы!..
— Хе-хе, — снова хихикнул он, махнув рукой, и, вспомнив про алый плащ, снова стал водить по нему веничком.
Джаба осторожно, на цыпочках вернулся наверх, так, чтобы оказаться вне поля зрения Никалы, и во второй раз, громко насвистывая, сбежал по ступенькам в подвал. Старик, прищурясь, посмотрел в сторону двери:
— Кто там?
— Это я, дядя Никала, я принес костюм. Простите меня за опоздание, на этот раз разболелся я…
Дядя Никала ни за что не хотел отпускать Джабу. Он был сильно навеселе. Откуда-то появилась непочатая бутылка водки. В кармане серого плаща, валявшегося на стуле, обнаружился сверток с нарезанной колбасой. «Вот только хлеба нет», — извинился дядя Никала. А когда Джаба извинился со своей стороны и сказал, что не может остаться, что его ждут на дворе товарищи, дядя Никала разворчался: «Хочешь, чтобы я, старик, побежал приглашать их? Пусть сами спустятся сюда, ко мне в гости». — «Но мы торопимся», — сказал Джаба. «Не я же должен идти к ним, — стоял на своем старик, — пусть пожалуют сами. Неужели они этого не понимают, неужели они такие невежи?»
Гурама и Нодара не пришлось долго уговаривать — как только Джаба упомянул о водке и об «интересном старике», оба в обнимку спустились в подвал.
Расшатанный стул послужил столом для импровизированного пира; Нодар сбегал на угол — добавил к угощению две бутылки водки, хлеба и сыру. Пошли тосты — за Грузию и грузинское искусство, за великих режиссеров и артистов. Гураму чрезвычайно нравился «оригинальный антураж» этого застолья, он объявил, что непременно снимет документальную ленту о костюмерной и о дяде Никале. Нодар пил то за один костюм, то за другой и осушал чарку за чаркой. Джаба был очень доволен в душе гем, что, по-видимому, доставил друзьям удовольствие. Дядя Никала робко бормотал: «Сейчас я представлю вам сцену…», «Я прочитаю монолог», но никто его не слушал. Наконец Гурам объявил себя тамадой, предложил выпить за здоровье дяди Никалы, а потом провозгласил тост за любовь. У Джабы запечатлелось в памяти каждое его слово:
— Да здравствует любовь, да здравствуют женщины! — сказал Гурам. — Дядя Никала, я и Джаба дружим с одной девушкой… Джаба, за здоровье Дуданы, дядя Никала, за здоровье Дуданы Капулетти! Она уж больше не дитя, чтоб падать — Ничком: она теперь уже девица — И если упадет, так только навзничь… Припоминаете, дядя Никала?
— Убью!.. — Джаба захлебнулся от собственного крика, вскочил на
