М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Ну, такъ прощайте пока, — сказалъ Могутовъ и повернулъ въ улицу, указанную акушеркой.

Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, сѣрая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: «Акушерка М. П. Ашутина», — былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На дворѣ играли два мальчика лѣтъ по девяти.

— Какъ мнѣ пройти къ акушеркѣ Ашутиной? — спросилъ онъ у мальчика.

— Къ тетѣ Машѣ?… Вонъ туда, — указывая на мезонинъ, звонко говорилъ одинъ изъ мальчиковъ. — Я васъ провожу къ тетѣ Машѣ.

— А вы ей племянникомъ будете? — спросилъ Могутовъ мальчика, идя вслѣдъ за нимъ по лѣстницѣ.

— Нѣтъ, это мы такъ. Она у насъ живетъ и мы ея знакомые. Мы ее тетей Машей такъ зовемъ… Тетя Маша! васъ какой-то господинъ спрашиваетъ, — стуча въ дверь мезонина, кричалъ мальчикъ.

Дверь отворилась и на порогѣ появилась акушерка.

— Ну, спасибо, что пришли. Войдите, пожалуйста. Ты мѣшаешь пройти, — беря мальчика за руку и потянувъ его въ себѣ, сказала акушерка.

— Я пойду, тетя Маша, — тамъ Гриша дожидается.

— Ну, съ Богомъ, только дай дорогу.

— Прощайте, тетя Маша! — кричалъ мальчикъ, сбѣгая съ лѣстницы.

Могутовъ, пройдя что-то въ родѣ кухни, вошелъ въ комнату и прищурилъ глаза отъ внезапнаго свѣта лампы.

— Позвольте вашу шляпу, — беря отъ него и кладя ее на стулъ у дверей, говорила акушерка. — Я васъ посажу вотъ сюда, — слабо держа Могутова за руку и подводя къ дивану, продолжала она, — а сама сяду вотъ тутъ, противъ васъ, и начнемъ прежде всего чайничать. Мнѣ страшно ѣсть и пить хочется. Я обыкновенно пью чай поздно, но сегодня рано проголодалась и прожаждалась… Можно, оказать прожаждалась? — наливая чай въ стаканы, спросила она.

— Полагать надо, можно, а впрочемъ не знаю, — оглядывая акушерку, сказалъ онъ.

Акушерка была безъ платка, въ темномъ шерстяномъ платьѣ и казалась совсѣмъ другою. Ея большіе, черные глаза сильно блестѣли и смотрѣли гордо, умно, солидно-покойно-толстыя косы волосъ на головѣ не были заколоты гребнемъ на затылкѣ, а распущенныя и заброшенныя назадъ, казалось, тянули своею массивностью ея голову за собою, — и голова ея была, поднята гордо вверхъ, а темный цвѣтъ волосъ, вмѣстѣ съ темными бровями и темнымъ платьемъ, смягчалъ смуглость ея лица, придавалъ ему матовую бѣлизну; на щекахъ замѣтенъ былъ румянецъ, около тонкихъ, плотно-сжатыхъ, губъ была улыбка и ея мужественное, крупное лицо, съ большимъ блестящимъ лбомъ, было красиво, дышало силой и отвагой молодости. Она не имѣла и тѣни подобія не только съ горничными, но и съ особами, занимающими гораздо болѣе самостоятельное положеніе въ обществѣ.

«Совсѣмъ другой стала», — подумалъ Могутовъ и началъ осматривать комнату.

Комната была не большая, но просторная и ярко освѣщена лампой. По срединѣ одной стѣны стоялъ диванъ, обитый пестрымъ ситцемъ, а у дивана — большой круглый столъ, покрытый бѣдою, чистою скатертью; на столѣ — небольшой, хорошо вычищенный самоваръ, тарелки съ сыромъ, масломъ, ветчиною и хлѣбомъ, два стакана, полоскательная чашка, металлическій чайникъ, полированный ящикъ для чая и сахара — все чистенькое, блестящее. У одной изъ стѣнъ стоялъ комодъ, а у прочихъ стѣнъ — шесть стульевъ. Стѣны были оклеены обоями, но были голы и только надъ диваномъ висѣла гравюра лермонтовскаго демона, склоняющагося надъ спящею Тамарой и нашептывающаго ей свои страстныя рѣчи, отъ которыхъ она полна нѣги, страсти и боязни. Изъ этой комнаты вела дверь въ другую комнату. Дверь была завѣшана черной каленкоровою занавѣской, подобранною по срединѣ и отведенною къ одной сторонѣ, такъ что, присмотрѣвшись, можно было замѣтить въ этой комнатѣ неширокую кровать, покрытую синимъ шерстянымъ одѣяломъ, этажерку съ тремя-четырьмя десятками книгъ, платяной шкафъ и на стѣнѣ, немного выше этажерки, въ темныхъ, простенькихъ рамочкахъ, фотографическія карточки Бѣлянскаго, Добролюбова и Чернышевскаго; на этажеркѣ лежало маленькое складное зеркало, гребешокъ и стояли будильникъ и банка помады.

— Я очень люблю чай, — говорила акушерка, подавая Могутову стаканъ, — и для меня чаепитіе — священнодѣйствіе… Лампа должна горѣть ярко, самоваръ — блестѣть и ворковать, какъ котъ, когда у него чешутъ за ухомъ. А сама я должна сидѣть вотъ такъ, — и она уперлась спиною въ спинку стула, а голову откинула назадъ, такъ что лицо смотрѣло въ потолокъ. — Потомъ я начинаю припоминать прошедшее, — сперва, какъ я были маленькой дѣвчонкой… Потомъ выпиваю стаканъ чаю, — сказала она, помолчавъ, и начала пить чай. Окончивъ стаканъ чая, она хотѣла опять наливать его, но, посмотрѣвъ на Могутова, на его нетронутый стаканъ, она сложила руки на груди и смотрѣла на него шутливо-повелительнымъ взглядомъ, которымъ умѣютъ смотрѣть только женщины и которымъ онѣ повелѣваютъ всегда сильнѣе, чѣмъ мужчина своимъ самымъ грознымъ, съ насупившимися бровями, взглядомъ. — Я просить васъ не буду, — казалось, говорилъ взглядъ акушерки, — но если вы не будете пить и ѣсть, то нарушите мое священнодѣйствіе, и я тоже не буду пить и ѣсть, буду скучная и буду вотъ такъ смотрѣть на васъ.

Онъ сидѣлъ прижавшись къ спинкѣ дивана, какъ человѣкъ послѣ дождя и вьюги попавшій въ теплую, покойную комнату, — сидѣлъ безъ мысли, безъ движенія, только посматривая на акушерку, на всю обстановку, а самому было хорошо, тепло, уютно. Но вотъ онъ увидѣлъ дѣтски-наивный гнѣвъ на ея лицѣ; вотъ онъ, какъ будто, понялъ ея взглядъ, улыбнулся и посмотрѣлъ на нее просящимъ взглядомъ, который какъ будто говорилъ: — «извольте, я буду ѣсть и пить, только не трогайте меня, дайте мнѣ покойно смотрѣть, а вы говорите, смѣйтесь, только не отходите отъ меня». Онъ началъ скоро ѣсть буттербродъ и пить чай.

— Прекрасно, — беря отъ него стаканъ и наливая ему и себѣ чай, начала она. — Вы устали, хотите отдохнуть?… Ну, я васъ не буду трогать… Потомъ я вспоминаю недавнее прошлое. Ахъ, какое это хорошее время было! Сколько жизни было тогда!.. Потомъ я начинаю мечтать. Отчего это, думаю, смотря на эту гравюру, — она смотрѣла на гравюру лермонтовскаго демона, — нѣтъ прежнихъ демоновъ? Буда дѣвался полный сарказма Мефистофель? Гдѣ тотъ гордый, немного стыдливый демонъ Лермонтова? Гдѣ герой-гражданинъ, сатана Мильтона? — Пропали, ихъ нѣтъ! И мнѣ становится жаль; что они пропали, что жизнь безъ нихъ стала какой-то сѣренькой, буржуазной… И мнѣ начинаетъ рисоваться эта жизнь. Вотъ стоятъ красивыя, нарядныя женщины и такіе же мужчины; они улыбаются, что-то говорятъ, что-то дѣлаютъ. Я прислушиваюсь прежде всего къ голосу женщинъ, — вѣдь я сама женщина, — и до меня доходятъ все одни и тѣ же слова: «J'aimais les fleurs, les bals, la musique et mou mari, qai était beau». Я присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что всѣ эти «женщины возятся, точно бѣлка въ колесѣ, въ самыхъ мелочныхъ воззрѣніяхъ и стремленіяхъ, такъ же малопримѣнимыхъ къ жизни, какъ женскія ножницы къ рубкѣ лѣса, что имъ и въ голову не приходило быть чѣмъ-нибудь лучшимъ птички, вѣчно охорашивающейся, вѣчно порхающей съ мѣста на мѣсто по влеченію прихоти; что нѣкоторыя изъ нихъ недовольны жизнію, потому что имъ негдѣ взять мелочей, въ которыхъ онѣ полагаютъ все свое счастіе, а не потому, что въ жизни миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты» [3]. Женщины становятся мнѣ противны, гадки, и я прислушиваюсь къ мужчинамъ, присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что «мужчины не могутъ не любить женщинъ и, такимъ образомъ, становятся рабами мелочныхъ побужденій, мелочныхъ существъ, такимъ образомъ въ нихъ подавляется всякое великое дѣло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ» [4], въ которомъ нѣтъ ничего общаго съ мужскою жизнью. Мнѣ становятся противны и мужчины. Я закрываю глаза, но у самыхъ моихъ ушей раздаются болѣзненные крики рожающихъ женщинъ, ихъ жалкія, страдающія лица и сморщенныя, некрасивыя, только-что явившіяся на свѣтъ дѣти… Мнѣ становится противно, гадко, я вскакиваю, — она вскочила со стула, — и вотъ такъ начинаю ходить по комнатѣ.

Она начала скоро и большими шагами ходить по комнатѣ, порывисто поворачиваясь у стѣнъ и ломая одною рукой пальцы другой, при чемъ суставы пальцевъ громко хрустѣли.

— Потомъ я сажусь опять на мѣсто и пью чай, — сказала она черезъ минуту, садясь на стулъ, и смотрѣла на Могутова тѣмъ же, просящимъ взаимности, взглядомъ.

Они молча ѣдятъ буттерброды и пьютъ чай.

— Потомъ, — продолжала она, — когда стаканы были выпиты и опять налиты, — я сажусь въ прежнюю позу, — она опять сѣла, откинувшись на спинку стула, — и громко декламирую:

Охъ, будетъ съ насъ купцовъ, кадетовъ,Мѣщанъ, чиновниковъ, дворянъ,Довольно даже съ насъ поэтовъ,Но нужно, нужно намъ гражданъ!Но гдѣ-жь они?…

Она глубоко вздохнула и, немного помолчавъ, сказала тихо: