М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
Когда Могутовъ читалъ:
Эй, Ѳедорушки! Варварушки!Отпирайте сундуки!Выходите къ намъ, сударушки,Выносите пятаки! —
рабочіе перестали бить камень и, устремивъ глаза въ пространство, внимательно слушали. Одинъ только Птаха все еще, хотя и очень-очень медленно, постукивалъ молотомъ. Когда же Могутовъ читалъ:
Подошла война проклятая,Да и больно ужь лиха.Гдѣ бы свадебка богатая —Цапъ въ солдаты женила!Врагъ дуритъ — народу горюшко!Точитъ русскую казну,Краситъ кровью Черно морюшко,Корабли валитъ во дну.Переводъ свинцу да олову,Да удалымъ молодцамъ…Весь народъ повѣсилъ голову,Стонъ стоитъ по деревнямъ.Ой, бабье неугомонноеПолно взапуски ревѣть!.Причитанье похоронноеНадъ живымъ-то рано пѣть.Не уймешь ихъ… Какъ отпѣтагоПарня въ городъ отвезутъБабы сохнутъ съ горя этого,Мужики въ кабакъ идутъ….
пересталъ и Птаха стучать, погрузился и онъ весь въ слухъ, устремивъ, какъ и его товарищи, неопредѣленно въ пространство глаза… Но вотъ и голосъ чтеца дрогнулъ и началъ дышать тою неподдѣльной искренностью, которая бываетъ такъ рѣдка даже въ актерѣ, во время которой актеръ забываетъ все и послѣ которой онъ не скоро приходитъ въ себя: театръ уже превратился въ бурю хлопанья и крика, а актеръ, забывшій гдѣ онъ и что онъ, какъ бы просыпается отъ этой бури и сперва стоитъ въ недоумѣніи, потомъ нехотя кланяется, досадуя, что унесли его изъ сладкой грезы, что унесли его изъ міра поэзіи въ дѣйствительный міръ шума, рукоплесканій, гама, нарядныхъ дамъ, франтоватыхъ мужчинъ и всякаго сброда нарядовъ на галлереѣ. Могутовъ въ это время читалъ думы Катерины, которая часто не спала по цѣлымъ ночамъ, хотя тяжелая доля заставляла ее изо всей моченьки молотить по утрамъ, стлать ленъ до поздней ноченьки по росистымъ лугамъ, косить траву, жать рожь.
Стелетъ ленъ, а неотвязнаяДума на сердцѣ лежитъ:«Какъ другая дѣвка краснаяМолодца приворожитъ?…Какъ измѣнитъ?… Какъ засватаетъНа чужой на сторонѣ?…»И у дѣвки сердце падаетъ:«Ты женись, женись на мнѣ!Ни тебѣ, ни свекру-батюшкѣНиколи не согрублю,Отъ свекрови, тѣоей матушки,Слово всякое стерплю.Не дворянка, не: купчиха я,Да и нравомъ-то смирна,Буду я невѣстка тихая,Работящая жена.Ты не нудь себя работою:Силы мнѣ не занимать, —Я за милаго съ охотоюБуду пашенку пахать.Ты живи себѣ гуляючиЗа работницей-женой,По базарамъ разъѣзжавши;Веселяся, пѣсни, пой!..А вернешься съ торгу пьяненькій,Накормлю и уложу:„Спи, пригожій, спи, румяненькій!“Больше слова не скажу.Видитъ Богъ, не осердилась бы,Обрядила бы коня,Да къ тебѣ и подвалилась бы, —Поцѣлуй, дружокъ, меня!..»
Предъ глазами Могутова носился въ это время образъ Лели, его сестры-друга. Некрасова читалъ онъ, а думы и грёзы — о Лелѣ, которая, гдѣ-то далеко, скучаетъ о немъ; такъ думаетъ о немъ, какъ Катерина о молодомъ коробейникѣ. И дрожалъ его голосъ тою дрожью, которая заставляетъ сжиматься сердце слушателя, вызываетъ слезы на глаза у слабаго нервами человѣка.
И человѣкъ съ такими слабыми нервами былъ среди слушателей Могутова. Птаха сидѣлъ въ это время понуривъ голову и слезы изъ его, всегда злыхъ, глазъ тихо текли по его худымъ, морщинистымъ и грязнымъ щекамъ. О чемъ онъ плакалъ? — Вспомнилъ ли онъ свое сватовство за деревенскую красавицу, Катерину, какъ не согласилась она идти за него, тогда еще браваго парня, но и тогда уже съ злыми глазами и такою же рѣчью;- какъ не захотѣлъ онъ, послѣ отказа любимой имъ дѣвушки, — любимой со всѣмъ пыломъ и страстью молодости, — искать другую, не захотѣли его дерзкія, самоувѣренныя рѣчи литься въ страстномъ упоеніи въ другой разъ;- какъ бросилъ онъ деревню, очутился въ городѣ еще самоувѣреннѣе, еще задорнѣе, но грусть и злоба подтачивали мало-по-малу эту самоувѣренность и… и скоро превратился онъ, когда-то «сорви-голова» добрый деревенскій молодецъ, въ городского, испитаго, злаго, оборваннаго рабочаго пролетарія?… Или вспомнилъ онъ, какъ любимую имъ и любящую его деревенскую красавицу отдали за немилаго, на зло и погибель его самого, или какъ попала она въ барскую усадьбу, и съ нимъ та же исторія? Или… Богъ знаетъ о чемъ думалъ Птаха, когда слушалъ думы Катерины «Коробейниковъ» и когда слезы тихо текли изъ его глазъ, по его худымъ, морщинистымъ щекамъ!..
Думы дѣвичьи, завѣтныя,Гдѣ васъ всѣ-то отгадать!..Легче камни самоцвѣтныеНа днѣ моря сосчитать
продолжалъ читать далѣе Могутовъ.
Безъ перерыва со стороны слушателей дочиталъ онъ до конца эту живую, какъ сама жизнь, эту могучую и сильную, какъ могучъ и силенъ русскій народъ, но грустную поэму, какъ грустна жизнь русскаго народа. Подъ конецъ чтенія онъ усталъ и голосъ его немного хрипѣлъ, когда онъ читалъ:
И мірскія, и питейныяТотчасъ власти собрались.Молодцу скрутили рученьки:«Ты вяжи, вяжи меня,Да не тронь мои онученьки!»— Ихъ-то намъ и покажи!..Поглядѣли: подъ онучамиДенегѣ съ тысячу рублей —Серебро, бумажки кучами.Утромъ позвали судей.Судьи тотчасъ все довѣдали(Только денегъ не нашли!),Погребенью мертвыхъ предали,Лѣсника въ острогъ свезли…
Рабочіе продолжали сидѣть молча. Могутовъ утеръ рукавомъ рубахи потъ съ лица и началъ стучать молотомъ по камнямъ. Онъ доволенъ былъ молчаніемъ рабочихъ. Онъ зналъ по себѣ, что когда глубоко бываетъ пораженъ человѣкъ видѣннымѣ или слышаннымъ, то невольно входитъ внутрь самого себя и только долго спустя раздѣляетъ свои впечатлѣнія съ другими, — и онъ приписывалъ, и, кажется, безошибочно, молчаніе рабочихъ этому самодумью, — и былъ доволенъ, и бойко стучалъ его молотъ по камнямъ, хотя сиротливо и скучно разносились кругомъ его одинокіе удары. Прошло минуты двѣ. Вотъ слышно уже два стучащихъ молота, потомъ три и скоро защелкали молотами всѣ рабочіе, — защелкали порывисто и скоро, — и только молотъ Птахи, начавшій стучать послѣ всѣхъ, стучалъ не въ тактъ съ другими: онъ отставалъ и на два удара другихъ рабочихъ слышался его одинъ ударъ. Разбитые нервы Птахи не скоро приходили въ свое обыкновенное состояніе и нехотя они поднимали его руки съ молотомъ, и тихъ былъ ударъ его молота.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Кто скрывается часто подъ видомъ немолодой горничной богатаго барскаго дома
I.За полчаса до начала чтенія Могутова изъ парка вышла женщина. На видъ ей было лѣтъ подъ двадцать пять, а по костюму она походила на не очень молодую старшую горничную или ключницу, которыя бываютъ въ домахъ знатныхъ помѣщиковъ и богатыхъ сановниковъ. На ней не было кринолина, которые носили въ то время всѣ женщины въ городахъ, отъ старой и дряхлой барыни до маленькой семи-восьмилѣтней барышни…. Но черное шерстяное платье женщины, вышедшей изъ парка, не висѣло на ней такою дудкой, какъ висятъ платья на пожилыхъ уже совсѣмъ старшихъ горничныхъ и ключницахъ, которыя лѣтомъ поверхъ рубахи надѣваютъ только платье, такъ какъ въ юбкахъ имъ уже очень жарко, а франтить имъ не къ лицу, но которыя безъ большаго чернаго кашемироваго платка на шеѣ никакъ не могутъ обойтись, считая его необходимою принадлежностію своихъ лѣтъ и своего солиднаго званія, и который, т. е. платокъ, онѣ носятъ всегда, какъ носятъ всегда ленточку, манисты или крестикъ на шеѣ всякая молоденькая женщина, какъ носитъ всегда аксельбанты офицеръ генеральнаго штаба… Такой черный кашемировый платокъ, былъ и на вышедшей изъ парка женщинѣ. Лицо ея выглядывало солидно, взглядъ покойный, губы плотно сжаты, темные волосы зачесаны гладко въ косы и косы сложены на затылкѣ и приколоты чернымъ костянымъ гребнемъ. Цвѣтъ лица — здоровый, кожа чистая, слабо смуглая и на лицѣ не игралъ румянецъ, который — искуственный или естественный — всегда играетъ на лицахъ барынь такихъ лѣтъ, какія имѣла она. Только тонкія черныя брови и черныя большіе глаза ея, смотрѣвшіе болѣе смѣло, чѣмъ бы это слѣдовало для горничной, да еще книга въ рукахъ — наводили на вопросъ: точно ли она принадлежитъ къ штату, богатаго сановника.
Женщина сѣла подъ самымъ близкимъ къ рабочимъ деревомъ, развернула книгу и начала читать ее. Она почти каждый день въ этомъ мѣстѣ и въ это время читала книгу, въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Рабочіе и Могутовъ видѣли ее, но не обращали на нее особаго вниманія.
