М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Когда Могутовъ кончилъ чтеніе и рабочіе начали уяже стучать молотами, женщина подошла къ нимъ.

— Извините, — начала она, обращаясь къ Могутову, — что я вамъ помѣщаю. Мнѣ хотѣлось…

Она замялась. Ея большіе черные глаза, смотрѣвшіе на Могутова, вдругъ опустились, когда онъ, въ своемъ грязномъ, неприличномъ въ присутствіи женщины, нарядѣ, положивъ молотъ на плечо, вскинулъ на нее свои большіе глаза. Она машинально ворочала въ рукахъ книгу и улыбалась, какъ улыбается школьникъ, когда нежданное появленіе наставника застало его за производствомъ смѣшной штуки надъ товарищемъ, когда онъ робко и заикаясь говоритъ, что это не онъ, ей-богу не онъ, но не успѣвшая сгладиться отъ веселой штуки улыбка на его лицѣ выдаетъ его.

— Я вотъ тутъ встрѣтила, кажется, французскую фразу… Я хотѣла, — я не знаю языковъ, — хотѣла продолжать чтеніе безъ перевода, но слѣдующее выходить непонятно, — говорила она съ перерывами. — Мнѣ показалось, — я вонъ тамъ въ лѣсу читала, — что вы знаете французскій языкъ и будете такъ добры, что не откажетесь перевести мнѣ… Я вамъ скажу за это великое спасибо! — закончила она, сказавъ послѣднюю фразу отъ души, какъ умѣютъ говорить только женщины, когда желаютъ, чтобы просьба ихъ была непремѣнно исполнена.

Могутовъ былъ плохой знатокъ женской мимики. Ему казалось, что улыбка на лицѣ женщины — насмѣшка надъ нимъ и надъ его чтеніемъ «Коробейниковъ», которое она, навѣрно, слышала, сидя такъ близко отъ рабочихъ. Ему стало досадно; онъ хотѣлъ отвѣтить, что столько же знаетъ толку въ иностранныхъ языкахъ, какъ свинья въ апельсинахъ. — «Но зачѣмъ и буду лгать? — надумалъ онъ. — Да и за что отвѣчать ей грубо? Пусть смѣется. Я не виноватъ, если вышло смѣшно… И она не виновата, если имѣетъ впечатлительные нервы…»

— Давайте! — сказалъ онъ громко. — Коли не очень трудныя фразы, переведу.

Она открыла книгу и пробѣжала строки.

— Я сейчасъ найду, сказала она и начала скоро перелистывать страницы. — Вотъ это, подавая книгу и держа палецъ на французскихъ фразахъ, сказала она.

— J'aimate les fleurs, les bals, la musique et mon mari, qui était beau, — прочиталъ онъ и перевелъ.

— Вотъ еще здѣсь, она опять скоро перелистовала страницу.

— Est ce ma faute, si je (route parient les bornes, si ce qui est fini n'а pour moi aucune valeur? — прочелъ онъ и перевелъ, когда она отыскала эти фразы въ книгѣ и подала ее.

— Такъ скверно, когда не знаешь языковъ, — говорила osa. — Просто хоть перестань читать многія русскія книги. У меня на дому съ десятокъ книгъ отложено въ сторону, потому что въ нихъ встрѣчаются французскія и нѣмецкія фразы… Вы, вѣроятно, и по-нѣмецки знаете?

— Немного знаю, — нехотя отвѣтилъ Могутовъ и приподнялъ молотъ.

— Какая я чудачка! — продолжала женщина. — Я еще не сказала вамъ спасибо, какъ обѣщала, а ужь опять имѣю къ вамъ просьбу… Очень, очень вамъ благодарна! Великое спасибо вамъ! — горячо сказала она и протянула ему свою руку.

Онъ опустилъ молотъ, посмотрѣлъ на свою руку и, найдя ее грязною и потною, вытеръ объ рубашку, взялъ ею руку женщины и, какъ всегда, пожалъ ее крѣпко.

— Не можете ли вы помочь мнѣ перевести иностранныя фразы и въ другихъ книгахъ? Я бы была премного благодарна… Я отсюда живу очень близко: пятый домъ отъ угла, на правой сторонѣ вотъ той улицы, — указывая на ближайшую къ мосту улицу, говорила она. — На домѣ вывеска: «Акушерка Ашутина» — это и есть я. Можетъ-быть вы сегодня, зайдете?

Могутовъ молчалъ. Онъ вспомнилъ о тѣхъ пустыхъ фразахъ, переводъ которыхъ сдѣлалъ, и думалъ, что, вѣроятно, для такихъ же пустыхъ фразъ она проситъ его и на домъ; но когда она назвала свою фамилію, ему показалась она знакомой и онъ думалъ: гдѣ онъ слышалъ подобную фамилію?

— Такъ вы зайдете сегодня? — опросила акушерка робко.

— Хорошо, зайду, — сказалъ онъ, не рѣшивъ, гдѣ онъ слышалъ фамилію Ашутиной…

— Благодарю васъ!.. Пока до свиданья, — сказала акушерка и хотѣла идти.

— А вы, барыня, нашего барина чайкомъ напойте, — обратился Дмитрій къ акушеркѣ,- а то мы его до васъ не пустимъ.

Онъ сказалъ это серьезно, какъ будто и впрямь могъ не пустить барина, если акушерка не пообѣщаетъ угостить барина чаекъ. Всѣ улыбнулись.

— Хорошо. Я непремѣнно угощу вашего барина чаемъ. Можетъ и вы бы зашли ко мнѣ, вмѣстѣ съ бариномъ, на чай? — улыбаясь сказала акушерка, довѣрчиво глядя на Дмитрія.

— Благодаримъ покорно. Вотъ ужо баринъ навчитъ на языкахъ болтать, то мы за барина къ вамъ на чаекъ хаживать будемъ, — отвѣтилъ тоже улыбаясь Дмитрій.

— Ну, такъ прощайте, господа, — сказала она, и пошла тихой походкой. Дорогой она думала, какъ это иной разъ дѣлается, все вдругъ, и не такъ, какъ предполагалось, а между тѣмъ — тоже очень недурно. Она хотѣла подойти и прямо попросить, Могутова къ себѣ на короткое время для нѣкотораго, очень важнаго дѣла, а какъ подошла, то и струсила. «Богъ знаетъ, откуда взялся французскій языкъ, просьба перевести сейчасъ и потомъ — перевести на дому… Но, во всякомъ случаѣ, вышло, недурно, даже очень хорошо. Звать такъ, Богъ вѣсть зачѣмъ, было бы странно, а такъ — вышло очень хорошо… Но какая я до сихъ поръ барышня, — краснѣла, заикалась!.. Придетъ ли онъ?… А я отгадала, что онъ изъ ученыхъ… Придетъ ли? — Придетъ» — подумала она и вдохнула.

А рабочіе, послѣ ухода акушерки, начали полудновать.

— А што, Митро, наши бабы такъ-то тужатъ на деревнѣ? — сказалъ Иванъ подъ конецъ ѣды.

— А какъ знать… Може которой и на свѣтѣ нѣту, — серьезно отвѣчалъ Дмитрій.

— Дядя Сидорычъ, а дядя Сидорычъ! — говорилъ Иванъ, глядя на Птаху. — Што, у те на деревнѣ баба есть?

— Чаво? — сердито прохрипѣлъ Птаха.

— Баба, говорю, на деревнѣ есть; аль нѣтъ?

— А тебѣ што?

— Мнѣ-то?… Мнѣ ничего, — такъ говорю.

Рабочіе сѣли за работу.

— Пойдемъ, Сидорычъ, коробъ носить, — сказалъ Яковъ.

— Дѣло, — сказалъ Дмитрій. — А капиталъ у васъ есть?

— У Сидорыча есть… Есть у тя, Сидорычъ, капиталъ эфтотъ?

Птаха сидѣлъ угрюмый. Рабочіе обращались въ нему ласково, вызывали его на разговоръ, какъ бы совѣтуя разговоромъ разогнать грусть и хандру; но ихъ участіе еще болѣе раздражало его. Послѣ вопроса Якова о капиталѣ онъ вскинулъ на него свои злые глаза, швырнулъ молотъ, порывисто сорвалъ съ ногъ оборы, всталъ, накинулъ на плечи зипунъ, напялилъ на голову истасканную шапчонку и скоро пошелъ отъ рабочихъ.

— Куда эфто, Сидорычъ? — спросилъ дядя.

— Куды?… Въ кабакъ — вотъ куды! — рявкнулъ Птаха въ отвѣтъ.

— Загулялъ теперь Сидорычъ, — сказалъ одинъ изъ рабочихъ, когда Птахи и слѣдъ простылъ.

— Пока зипунъ не пропьетъ, не жди касатки, — сказалъ Дмитрій.

— Такъ, такъ! — вздохнувши сказалъ дядя и почесалъ себѣ въ затылкѣ.

Разговоръ затихъ. Работа шла медленно и вяло. Воздухъ становился все болѣе и болѣе удушливымъ, — съ запада медленно ползла черная туча и закрывала. Собою четверть неба.

— Будя дождь.

— Какъ не быть, — ишь како!..

— А што, дядя, утекать, аль нѣтъ?

— Покрошимъ пока што, — отвѣчалъ дядя.

Могутовъ сидѣлъ насупившись. Онъ сперва досадовалъ на себя, на свое чтеніе, которое взбудоражило Птаху и погнало его въ кабакъ; но, прійдя къ заключенію, что червякъ, точившій Птаху, и безъ чтенія погналъ бы его въ кабакъ, — только не сегодня, а завтра или послѣ-завтра, — онъ началъ думать о Птахѣ, о причинѣ его злости и жалкаго вида, о средствахъ къ исправленію подобныхъ натуръ… И скоро онъ забылъ и Птаху, и рабочихъ, и самого себя, и весь погрузился опять въ сладкія грёзы о дивной фабрикѣ, на которой, какъ въ раю, нѣтъ ни печали, ни воздыханія, но счастіе безконечное.

— А што, дядя, помнишь ты эфту войну? — спросилъ Иванъ.

— Гдѣ не помнить, — не махонькій о той поры былъ! — сказалъ дядя.

— Ну, и што, дядя?… Какъ эфта война была? — спрашивалъ Иванъ.

Дядя молчалъ.

— Разкажь, дядя, про войну! — сказалъ Дмитрій.

— Чего разсказывать?… Слыхалъ, какъ баринъ сказывалъ, такъ само и было, — отвѣтилъ дядя.

Черная туча заволокла половину неба. Солнце было далеко подъ тучей, лучи его не проникали изъ-подъ нея, не окрашивали нигдѣ тучи въ пурпуровые цвѣта, — рано наступили сумерки.

— Шабашъ! — крикнулъ Дмитрій. — Нудьга, а не работа, — шабашъ!

— И то пора, — сказалъ дядя.

— А къ барышнѣ, знать, не пойдете? — спросилъ Дмитрій Могутова, когда рабочіе двинулись къ своей квартирѣ и онъ шелъ съ ними вмѣстѣ.

— Надо пойти, — сказалъ онъ, вспомнивъ данное слово.

— Сходите, баринъ, сходите, — говорилъ дядя, — а мы ужо вечерѣ оставимъ, мать кашицу въ печь поставитъ… Коли тамъ што, у барыни-то, а дома — тепленькая кашица.

— Ну, такъ прощайте пока, — сказалъ Могутовъ и повернулъ въ улицу, указанную акушеркой.

Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, сѣрая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: «Акушерка М. П. Ашутина», — былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На дворѣ играли два мальчика лѣтъ по девяти.