М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

«Да, таковъ былъ долженъ быть и Васко, — думала она. — Онъ такъ же долженъ спать спокойно… Онъ совершилъ свой долгъ, такъ что ему за дѣло до тюрьмы?… И какъ даже дикарка Селина любитъ его за это, жертвуетъ своею жизнью!.. Я — твоя Селина, я ничего не пожалѣю для тебя», — и она тихо, тихо запѣла пѣсню Селины надъ спящимъ Васко:

Солнца сынъ, мой ненаглядный,На груди моей усни!Ты, листъ лотоса Священный,Его вѣжды осѣни!

«Но я разбужу его, — подумала она. — Да, я буду твоей любовницей, но не женой, — продолжала она думать. — Ты будешь свободенъ со мной, я всегда отпущу тебя на твой корабль и, съ улыбкой одобренія, благословлю на смѣлый путь… Боже! — она тихо склонилась на колѣни, — если Ты видишь, если Ты есть на небѣ, дай ему и мнѣ силу быть до конца честными, полезными для родины людьми! Наставники, дорогіе сыны родины! — глядя на фотографическія карточки, продолжала она говорить сама съ собою, стоя на колѣняхъ, — довольны ли вы нами?… И неужели и онъ будетъ тамъ?! — сильно блѣдная, съ горящими страхомъ и ужасомъ глазами, продолжая смотрѣть на фотографіи, думала она. — Смерть отъ чахотки или…. О, Боже! будетъ жертвъ!.. Уже много, — о, страшно-много было ихъ!.. Помоги своею божественною силою двинуться впередъ моей родинѣ, и пусть Твои лучшіе сыны кончатъ жизнь не такъ, какъ они!»…. Изъ глазъ ея полились слезы…. — «Есть времена, есть цѣлые вѣка, въ которые нѣтъ ничего желаннѣе, прекраснѣе терноваго вѣнка»… Да, это такъ… Клянусь предъ вами, наставники, клянусь, — утирая слезы изъ глазъ, продолжала она говорить сама съ собой, — что бы ни грозило ему, я не буду помѣхой его цѣлямъ! И буду двигать, если будетъ нужно, его впередъ, придавать ему энергію, облегчать горе, но пусть Господь убьетъ меня своимъ небеснымъ громомъ, если я буду тормозомъ на пути его жизни!

Она встала съ колѣнъ, посмотрѣла на него долгимъ взглядомъ и вышла въ залъ. Взявъ со стола самоваръ, она ушла съ нимъ въ кухню и тамъ, тихо распѣвая колыбельную пѣсню Селины, нашла воды въ самоваръ, расколола ножомъ на мелкія спички сухую щепку, собрала спички въ руку, тонкими концами внизъ, запалила ихъ на свѣчкѣ и, когда спички разгорѣлись, опустила ихъ въ самоваръ. «Я для тебя покинула отчизну, забыла родину, домъ царскій свой» — начала она было напѣвать, стоя около самовара, но дымъ, повалившій изъ него, заставилъ ее закашляться, и она отошла немного далѣе отъ него. Она засучила рукава блузы, подошла къ умывальнику и начала умываться. Она умывалась долго, и ея руки только тогда перестали складываться въ чашечку и лить воду на лицо, когда умывальникъ опустѣлъ. Съ поднятыми руками она вошла въ залъ, мокрою рукой достала ключъ изъ кармана блузы, улыбнулась, когда ключъ издалъ чуть слышный щелкъ, отпирая ящикъ комода, достала изъ ящика полотенце и медленно утерлась имъ. Потомъ она осторожно собрала со стола посуду, тихо ушла съ нею въ кухню, перемыла и перетерла ее, достала изъ шкафчика бѣлый хлѣбъ и чашку съ водой, въ которой лежало масло, нарѣзала хлѣба, положила на тарелку масло, обрѣзала засохшіе края у вчерашнихъ сыра и ветчины и осторожно опять унесла все въ залъ. Самоваръ кипѣлъ, когда она вернулась въ кухню. Она прикрыла его крышкой, унесла въ залъ, заварила чай и прикрыла чайникъ полотенцемъ.

«Кажется, все въ порядкѣ», осмотрѣвъ столъ и комнату, подумала она, и еще осторожнѣе вошла въ спальню и вернулась оттуда съ своимъ платьемъ, складнымъ зеркаломъ и гребешкомъ. Она улыбалась, когда, глядя въ зеркало, поправляла свои волосы и когда, одѣвшись совсѣмъ, еще разъ посмотрѣла въ него. Она подошла къ растворенному окну. Востокъ начиналъ алѣть, гдѣ-то на дворѣ пѣтухъ прохлопалъ крыльями и его громкое кукареку нарушило мертвую тишину уходящей ночи. «Я пойду пройдусь», сказала она самой себѣ и осторожно пошла опять въ спальню. Вернувшись оттуда съ платкомъ, будильникомъ, бурнусомъ и календаремъ, она посмотрѣла, въ которомъ часу восходитъ солнце, поставила будильникъ на полчаса послѣ восхода, покрыла голову платкомъ, надѣла бурнусъ, заперла дверь, положила ключъ въ карманъ и вышла на улицу.

Было свѣтло, замѣтно было утреннее волненіе воздуха, на пустой улицѣ было тихо, свѣжо и легко дышалось. Она, продолжая напѣвать ту же пѣсенку, ни о чемъ не думая, тихо шла по шоссе и только, поровнявшись съ рядами камней въ сторонѣ, остановилась и, подумавъ, подошла къ камнямъ. Она сѣла на камень, на которомъ обыкновенно работалъ онъ.

«Да, да! Такъ, какъ онъ, надо приготовить себя, — думала сидя она. — Мы всѣ доселѣ были чужды народу, и наша жизнь была печальна и грустна. Нужно пройти съ народомъ его суровую жизнь, и потомъ съ нимъ, великимъ и могучимъ, работать для блага и счастья всѣхъ, а не для себя только… А трудно это, тяжело!.. Какой онъ грязный… Тяжелый трудъ!.. На этомъ мѣстѣ онъ и сегодня будетъ сидѣть. Придетъ и начнетъ бросать камень, вонъ, съ той клѣтки, сюда… Попробую и набросать ему. Я, съ перваго дня твоей работы здѣсь, слѣжу за тобой, — я знаю хорошо твой день здѣсь». Она сняла бурнусъ, засучила рукава платья и начала швырять камни съ клѣтки. Она была сильна: маленькіе камни ловко летали, а большіе она съ легкою натугой подымала, прижимала къ груди и относила, — и только отъ непривычки грудь ея ускоренно дышала, руки брали неловко камни, они царапали кожу на рукахъ, но она ничего не замѣчала.

— Какой чортъ тамъ возится? — разбуженный стукомъ камней, сердито сказалъ городовой, дремавшій у Тучкова моста. — Кажись, лапотники еще не приходили, — какому лѣшему возиться тамъ? — бормоталъ онъ и, держа правую руку на эфесѣ шашки, торопливо пошелъ къ камнямъ. — Можетъ убійство… Проклятая служба!.. Гимнастикой изволите, сударыня, заниматься? — подозрительно обходя клѣтки и заглядывая въ промежутки между ними, спросилъ городовой.

— Да, — продолжая бросать и носить камни, отвѣтила она.

— А по какой это надобности и для какой это цѣли изволите, сударыня, спозаранку гимнастикой заниматься? — подозрительно оглядывая акушерку, спрашивалъ городовой уже болѣе мягкимъ голосомъ, такъ какъ ничего подозрительнаго, а главное — убійства, не было пока видно.

— Мнѣ не спалось, — пошла гулять. Пришла сюда, — захотѣлось камни бросать. Я видѣла, какъ рабочіе набрасываютъ, дай и я набросаю одному изъ нихъ, — авось спасибо скажетъ.

Лицо ея горѣло румянцемъ и имѣло самый беззаботный видъ.

— Экое счастіе, парню выпало! — совершенно успокоясь и подсмѣиваясь надъ странною фантазіей сударыни, говорилъ городовой. — Будетъ уже, сударыня, а то вонъ изъ пальца кровь идетъ, да и съ непривычки надорваться можно…

Она посмотрѣла на кучу наброшенныхъ камней. Ей показалось, что камней довольно для сегоднешняго дня. Она сильно вздохнула, надѣла бурнусъ и, переводя духъ, сказала:

— И то, довольно.

Востокъ началъ золотиться. Она взошла на Тучковъ мостъ, свѣсилась на перила и, напѣвая все ту же пѣсенку, безъ мыслей смотрѣла на Малую Неву. Раскинувшись широко, какъ въ сладкомъ снѣ съ дивными грёзами, едва замѣтно двигалась темная масса воды Малой Невы и только у ледорѣзовъ моста она нехотя какъ-то, меланхолически и вяло, тѣснилась, вздрагивала и тихо что-то бредила. Городовой прошелъ по мосту. Рѣка покрылась пятнами и полосами. Въ маленькое окошко внизу баржи, стоявшей у берега, кто-то выплескивалъ воду. По мосту проѣхала телѣга.

— А эфто знаемая барыня, — услышала она знакомый голосъ и оглянулась. Рабочіе, товарищи Могутова, проходили мимо нея.

— Здраствуйте вамъ, барыня! — говорили нѣкоторые и всѣ приподнимали шапки.

— Добраго утра вамъ! — отвѣчала она.

— А баринъ нашъ, чай, ужо постукиваетъ? — спросилъ Дитрій.

— Нѣтъ, вашъ баринъ спить, но онъ скоро придетъ.

— Пущай его поспитъ.

— Пущай на здоровье поспитъ.

— Эфто точно: пущай на доброе здоровье поспитъ, — сказалъ дядя.

Рабочіе прошли. Она тихо пошла домой.

Шумъ и звонъ будильника разбудилъ Могутова. Онъ вскочилъ съ постели, протеръ глаза и осмотрѣлъ кругомъ. Въ спальнѣ было темно, но чрезъ приподнятый занавѣсъ видна была свѣтлая комната, слышенъ былъ шумъ самовара. Онъ быстро одѣлся. Лицо его стало задумчиво, губы подались къ верху и у рта образовалась брюзгливая гримаса.

«И это любовь! — думалъ онъ. — И это — то, что тысячи поповъ описываютъ и описывали и все не находятъ словъ, мыслей и образовъ для вѣрнаго изображенія?!..»

Онъ сѣдъ на постель и опустилъ голову на руки. Въ его головѣ начали мелькать герои и героини русскихъ и иностранныхъ романовъ, рисовались сценки любви, слова героевъ, робкій рѣчи героинь; ему вспомнилась Леля, молодая, красавица, добрая, смѣлая и вѣрующая въ него, съ устремленными на него большими, ангельскими голубыми глазами, и его слова: «я люблю тебя, Леля, какъ сестру, какъ друга, — больше этого, Леля, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ!..»