М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
«Гдѣ ты теперь, моя дорогая?… Быть-можетъ любишь и любима?… Или, какъ я, подалась первому впечатлѣнію и бросилась на него?… Нѣтъ, она еще дитя, она любитъ меня, не измѣнитъ мнѣ. А я?… Почему у меня сжалась грудь, кровь прихлынула къ головѣ, какъ только явилась мысль, что она полюбила другаго?… Еслибъ я ее не любилъ, этого бы не было… А что же такое здѣсь?… Нѣтъ, я люблю ее… Леля — сестра и только…» Грудь сжалась по привычкѣ, какъ дѣлалось это прежде, при воспоминаніи о сестрѣ.
Онъ отгоняетъ мысли объ Лелѣ и начинаетъ думать о ней, о себѣ, о только-что прошедшей ночи. И вотъ она, его первая дѣйствительная любовь, его гражданская на самомъ дѣлѣ жена, какъ живая, сидитъ на стулѣ противъ него, съ гордо закинутою назадъ головой, и онъ слышитъ ея звучную, страстную, умную рѣчь. Лицо его приняло веселый видъ.
«Да, это — любовь, это страсть, это бываетъ разъ въ жизни и мнѣ улыбнулись счастье и любовь!.. Я теперь не одинъ и меня любятъ».
Онъ вскочилъ съ постели и торопливо вошелъ въ залъ. Въ залѣ было свѣтло и свѣжо отъ растворенныхъ оконъ. Онъ прищурился, обвелъ глазами комнату, замѣтилъ приготовленный для чая столъ, шумѣвшій самоваръ; ему вспомнился будильникъ. Онъ улыбнулся и пошелъ въ кухню, гдѣ ему бросилось въ глаза бѣлое полотенце. Онъ постоялъ, потомъ подошелъ къ умывальнику, умылся, и запахъ свѣжаго полотенца пріятно щекоталъ его обоняніе. Онъ попробовалъ отворить дверь на лѣстницу.
— Вы меня заперли?… Ну, хорошо, — сказалъ онъ громко, думая, что она за дверьми и слышитъ его, — вы убѣжали, такъ я безъ васъ буду пить чай.
Онъ вернулся въ залъ, сѣлъ на свое вчерашнее мѣсто на диванъ и опять осмотрѣлъ комнату кругомъ.
«Теперь будемъ пить чай… Нѣтъ, какой я тутъ хозяинъ!.. Возьму книгу, буду читать и дожидать васъ, тебя, моя дорогая!.. А что если, какъ Подколесинъ въ „Женитьбѣ“ Гоголя, въ окошко?… Откуда такія глупыя мысли идутъ въ голову?»
Онъ подошелъ къ этажеркѣ.
«Все акушерство, — глядя на верхнюю полку съ книгами, думалъ онъ. — Добролюбовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, — читалъ онъ на переплетахъ книгъ на нижней полкѣ. — Ну, вотъ и почитаемъ Ивана Сергѣевича.
Онъ сѣлъ на диванъ, открылъ книгу на-угадъ и хотѣлъ было начать читать, но ему не читалось. Ему опять лѣзъ въ голову вопросъ: любовь ли это?
„Не укралъ ли я ея первую любовь? — И въ его головѣ опять закружились героини и герои романовъ. — Да, да, — думалъ онъ немного погодя. — Ромео и Джульета полюбили другъ друга съ перваго раза и при первомъ же свиданіи объяснились въ любви…. Татьяна Пушкина не продолжительнѣй тебя знала Онѣгина, какъ написала ему письмо. А княжна Мери Лермонтова?… Тамъ и не было любви, — тамъ только задѣтое самолюбіе… Ну, а у васъ, Иванъ Сергѣевичъ, какъ любятъ? — Наташа полюбила Рудина скоро и только слыша его сладкія рѣчи… Елена полюбила Инсарова, слушая только разсказы Берсенева и насмѣшки Шубина о немъ и послѣ двухъ свиданій, — да, она толька два раза видѣла его… Лиза полюбила Лаврецкаго только за его грустный видъ, что онъ — одинокъ, и полюбила до монастыря, до самоубійства… Ну, и я одинокъ, жалкаго вида дѣтина, такъ отчего же не полюбить и меня?… Я жалче, навѣрно жалче, Лаврецкаго, но я моложе… Она меня видѣла „разъ по пяти въ день и четыре дня подъ рядъ“, какъ она сама сказала… Да, она любитъ тебя, дурня! Она доказала это, а ты-то, ты любишь ли ее?… Не воръ ли ты?…“
Онъ задумался. Въ головѣ носились сцены прошедшей ночи, мелькали картины прошедшей жизни, рисовался образъ Лели, вспоминались слова героевъ, которымъ онъ особенно сочувствовалъ; но все это носилось безъ яснаго отвѣта на мучившій его вопросъ: любитъ ли онъ ее? Онъ сдвинулъ брови, губы сжались, щеки втянулись въ ротъ, а въ головѣ опять проносилась прошедшая ночь и слышались ея слова, мысли ея о томъ, какъ нужно работать съ народомъ и для народа… И, вмѣсто отвѣта на вопросъ, въ его головѣ нарисовалась громадная, земной рай-фабрика, застучали молоты, зашумѣли машины, хлюпали ремни, визжали пилы, пылалъ огонь подъ котлами, свистѣлъ и шумѣлъ паръ, волновалась масса народа, двигались громадные обозы… Но, вотъ, наступило время обѣда, раздался протяжный, далеко слышный свистокъ, — и счастливые, довольные, съ улыбающимися лицами, съ шутками и пѣснями идутъ изъ фабрики рабочіе и рабочія по квартирамъ; и онъ и она, также счастливые м довольные, среди рабочихъ, идутъ въ свою, такую же какъ и у рабочихъ, но очень миленькую квартиру.
— А Леля? — вскрикнулъ онъ громко.
И онъ опять, съ тѣмъ же угрюмымъ видомъ, сидитъ и думаетъ, и опять, вмѣсто отвѣта на вопросъ, такъ горячо и громко заданный себѣ, въ голову лѣзетъ совершенно постороннее.
Въ дверяхъ щелкнулъ замокъ и послышались тихіе шаги. Мысли отхлынули отъ него, видѣнія пропали, сердце забилось, и онъ, со словами: я люблю, люблю тебя! — стоитъ у дверей съ протянутой рукой, съ глазами робко-нетерпѣливо смотрящими на дверь. Дверь отворилась. Она подала ему руку и, не глядя на него, закраснѣвшаяся, снимаетъ другою рукой бурнусъ и платокъ съ головы… Онъ крѣпко сжалъ ея руку и, не глядя на нее, безсознательно наклонилъ свою голову и страстно цѣловалъ ея руки разъ, другой, третій…
— О, какой вы джентльменъ! — поднимая глаза на него и бросая платокъ на стулъ, сказала она. — Вы отлично спали и теперь смотрите такимъ красавчикомъ, Я хочу поцѣловать вашъ лобъ, — и она нагнула его голову и поцѣловала его въ лобъ только разъ, но крѣпко и горячо.
— А я гуляла и повстрѣчала вашихъ товарищей. Они шли на работу, сказали мнѣ здравствуйте, а я имъ сказала, что ихъ баринъ — соня, что онъ измѣнилъ имъ, промѣнялъ ихъ на меня.
Она сѣла на свой вчерашній стулъ, а онъ очутился на диванѣ и робко посматривалъ на нее.
— Нѣтъ, шутки въ сторону! — продолжала она, наливая чай. — Теперь свѣжее, ясное утро, — приготовьте мнѣ буттербродъ, — нѣтъ духоты вчерашняго вечера и ночи (она подала ему стаканъ чая, а онъ ей буттербродъ), мы хорошо видимъ другъ друга, — и я должна вамъ сказать, сказать серьезно, что я люблю васъ, люблю разсудкомъ и страстью, но вы — свободны… Любите меня, — продолжала она гораздо тише, — покуда можете, пока не полюбите сильнѣе другую женщину, и продолжайте ваще дѣло, какъ бы я и не существала… Моя любовь не будетъ васъ стѣснять… Но если вамъ будетъ скучно, если захочется вамъ подѣлиться мыслію, если тяжело, очень тяжело будетъ у васъ въ головѣ и на сердцѣ,- приходите ко мнѣ. Я буду слушать васъ, буду дѣлиться съ вами своими мыслями… Я горячо прижму васъ къ себѣ и сниму своимъ поцѣлуемъ тяжесть, гнетущую подчасъ насъ, женщинъ, да, вѣроятно, и васъ, мужчинъ.
Она говорила это сидя, съ откинутою головой на спинку стула, когда же окончила, то выпрямилась и, не глядя на него, начала пить чай. По мѣрѣ ея говора, лицо его дѣлалось серьезнымъ, а когда она кончила, онъ пристально и долго смотрѣлъ на нее. — „Почему она не посмотритъ на меня? Нѣтъ, я долженъ серьезно говорить съ ней“, подумалъ онъ и, дѣйствительно, серьезно заговорилъ, но не то, что думалъ сперва сказать. Онъ хотѣлъ сказать, что онъ любитъ ее горячо и крѣпко, что пусть она испытаетъ, если у ней есть сомнѣніе, пусть потребуетъ отъ него все, что хочетъ, только не брака, такъ какъ онъ далъ слово не вступать въ бракъ… Но вмѣсто этого онъ разсказалъ ей, какъ онъ проснулся отъ будильника, какъ и о чемъ онъ думалъ, съ какими словами онъ подбѣжалъ къ двери на встрѣчу къ ней.
Она внимательно слушала и то серьезно, то улыбаясь смотрѣла на него. „Онъ довѣряетъ мнѣ, онъ уважаетъ меня, онъ понимаетъ меня“, — думала она, по мѣрѣ его разсказа, а когда онъ кончилъ и вопросительно смотрѣлъ на нее, она громко сказала: „онъ любитъ меня!“
Они ѣли буттерброды, пили чай, смѣялись, краснѣли и болтали о прошедшей ночи.
— Сегодня суббота, — говорилъ Могутовъ чрезъ часъ, — я поѣду послѣ работы въ Колпино, заберу вещи и переѣду въ Питеръ. Я хочу видѣться съ тобой…
Она сдѣлала брюзгливую гримасу.
— Съ вами, — поправилъ онъ. — Я не хочу бывать у васъ грязнымъ.
— Полюбите насъ черненькими, а бѣленькими…. чепуха…. Ну, прощайте до завтра, — сказала она, когда онъ взялъ шляпу и подошелъ къ ней. — Поцѣлуйте меня, только не въ губы, а вотъ сюда, подставляя ему щеку, — докончила она.
Онъ поцѣловалъ ее, пожалъ крѣпко руку и вышелъ.
Она подошла къ окну, свѣсилась черезъ него и, когда онъ проходилъ подъ окномъ, запѣла:
Много красавицъ въ аулѣ у васъ,Звѣзды сіяютъ во мракѣ изъ глазъ,Сладко любить ихъ, завидная доля!..Но веселѣй молодецкая воля.
Онъ поднялъ голову, улыбнулся и проговорилъ на-распѣвъ:
Въ бѣгу ее конный не словитъ,Въ бѣдѣ не сробѣетъ, спасетъ,Коня на скоку остановитъ,Въ горящую избу войдетъ….
* * *И часто можно было видѣть съ того дня, во весь іюль и августъ мѣсяцы, Могутова, идущаго по вечерамъ чрезъ Тучковъ мостъ къ акушеркѣ. Потомъ, начиная съ сентября, его можно было видѣть каждую субботу, вечеромъ, идущимъ по тринадцатой ротѣ Измайловскаго полка, къ одиноко стоящему тамъ маленькому домику, на углѣ котораго была прибита небольшая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: „Акушерка М. П. Ашутина“. Но не одинъ Могутовъ такъ регулярно посѣщалъ этотъ домикъ. По субботамъ и воскресеньямъ, подъ вечеръ, много простаго народа, рабочихъ съ фабрикъ, приходило въ этотъ домикъ и слушало тамъ, какъ Могутовъ читалъ имъ не запрещенныя цензурой книги, разговаривалъ съ ними о многомъ, но не говорилъ онъ имъ въ то время о бунтѣ, о перемѣнѣ образа правленія, о равномѣрномъ распредѣленіи богатства, о принадлежности женщинъ всякому мужчинѣ, по прихоти ея сердца, что Бога нѣтъ, что душа — клѣточка. Тогда не было еще народныхъ чтеній въ Соляномъ-Городкѣ и другихъ мѣстахъ столицы, и чтенія, и бесѣды Могутова очень походили на теперешнія чтенія въ Соляномъ-Городкѣ, только безъ волшебнаго фонаря. Еслибы даже чуткое ухо прильнуло, по уходѣ рабочихъ, къ дверямъ, ведущимъ изъ большой комнаты въ маленькую, это чуткое ухо могло бы подслушать долгіе разговоры Могутова съ акушеркой о томъ, что мало того, что они дѣлаютъ для этого терпѣливаго, умнаго, но обиженнаго народа. И они обдумывали это большее и другое и въ концѣ концовъ Та же дивная фабрика рисовалась имъ, какъ избавленіе отъ всѣхъ золъ и напастей въ сей земной жизни. Что же это за фабрика такая?… Имя и суть фабрики — утопія.
