Молот Тора - Юрий Павлович Вяземский
– В Нарву? – удивленно переспросил Митя.
– Да, в Нарву. Папины друзья предложили меня устроить в Таллин. Там, как они считали, был лучший в Эстонии интернат. Но она отвезла меня в Нарву… Думаю: специально на другой конец Эстонии… Она продолжала жить в Таллине. Одна в роскошной четырехкомнатной квартире…
– В Нарву? – еще раз переспросил Дмитрий Аркадьевич. – Любопытно.
Ведущий на него вопросительно глянул, будто хотел спросить, что же тут любопытного. Но не спросил и стал делать забросы, попутно рассказывая:
– Интернат, надо сказать, тоже был довольно приличный… И очень приличный, если его сравнивать с теми интернатами, о которых сейчас можно прочесть в Интернете… Нас хорошо и разнообразно кормили. Нас учили хорошие учителя. Мы были прилично одеты. В старших классах разрешалось заниматься в двух кружках – один из них должен был быть спортивным… У нас был свой пионерлагерь, который находился на берегу залива неподалеку от курортного городка Нарва-Йыэсуу – Усть-Нарва по-русски. Он назывался «Счастливое детство»… Повторяю: никаких зверств со стороны взрослых. Никто, скажем, не бил нас скакалками по пяткам. Никто не заставлял ночи напролет стоять в коридоре. В ванну с горячей водой нас не засовывали. Крапиву в трусы не запихивали… О подобных наказаниях рассказывали дети, которым случалось бывать в других детских домах… Были у нас, конечно же, свои «старшаки» – так их называют в русских интернатах, то бишь старшие пацаны. У нас их называли по-эстонски vanem или короче – «ваны». Некоторые наши учителя – как правило, женщины – прибегали к их помощи, так сказать, для воспитательной работы с нарушителями дисциплины и так далее, и так далее… Это, между прочим, в эстонском духе: провинился – обязательно будь наказан… Но бить малолетних ванам тоже было запрещено. Вместо этого они изобретали различные физические упражнения. Типа, оперся о стену спиной и в полуприседе держишь в руках подушку. Если подушка упала, начинаешь отжиматься… Лишь изредка кто-то из старшаков не выдерживал и пускал в ход кулаки. Но и тут полагалось бить по тем местам, где не будут видны синяки или ссадины… Меня ваны несколько раз воспитывали. Потому что в первый год я очень плохо учился и по ночам часто плакал… Ну и стебаться над малышней им всегда было по кайфу. Когда в самом начале я сказал им, что отец у меня летчик и что он погиб, они обрадовались и, показывая друг на друга, говорили: а вот у этого отец – разведчик, а у того – капитан дальнего плавания, а вот у тех – родители космонавты, которых отправили на Юпитер… Они сменили пластинку, когда меня в первый раз приехали навестить несколько военных летчиков, папиных друзей… Но скоро им стало известно, что я внук композитора. И они стали требовать, чтобы я сочинил про них хвалебную песню… Ну и, ясное дело, тысячи разных дразнилок вокруг моей фамилии Трусов. Пока я не отучил их от этого.
– Как вам это удалось? – спросил Митя, сострадающе глядя на Сашу.
Но тот словно не расслышал вопроса и радостно продолжал:
– Но еще раз вам повторю: образцовый и правильный был интернат. Настолько, что иногда думалось: если бы жили в тесноте, если бы голодали, если бы били и издевались, может, легче бы было.
– Как это? – снова спросил Митя.
– Не знаю, как объяснить… Смотрите. Наш интернат помещался в бывшем монастыре. Ванэмы жили на втором этаже в кельях, а мелкие, до восьмого класса, в больших каменных залах, которые когда-то были, типа, трапезной или чем-то еще. По ночам там обычно стоял гул, потому что ребята плакали и не всегда прикрывались одеялами… А рядом находилось старое кладбище, то ли шведское, то ли немецкое, еще с допетровских времен, с древними памятниками, фамильными склепами. От него что-то как бы загробное витало в воздухе, особенно по ночам… У нас в лагере под названием «Счастливое детство» по периметру шла сначала решетка, за ней – высоченный забор. Реально, как в концлагере или в тюряге!.. И дисциплина, тупая и безысходная. С утра до вечера одно и то же, все минута в минуту, под удары старинных часов. Они чуть ли не на каждой стене висели. А мы, как заключенные или как куклы какие-нибудь, под эти удары встаем, едим, учимся, готовим уроки, ложимся спать, чуть ли не писаем и какаем по команде… В Германии на некоторых ратушах можно увидеть такие часы. Они, кажется, глокеншпиль называются. Бьют куранты, открывается каменная дверка, из нее выезжают раскрашенные фигурки. Прокатятся по дуге и исчезнут. А через час снова, секунда в секунду, дверка откроется… Мрак! Мрак даже при ярком солнце!.. Нет, это трудно объяснить.
– Вы хорошо объясняете. Образно, – ласково похвалил Митя.
– Вот именно – образы! Внутри глупой фигурки! – весело продолжал Трулль. – Мне обычно не снятся сны. А тут снились. Несколько раз примерно один и тот же сон. Я, типа, иду по какой-то серой дороге, похожей на асфальт. И эта дорога у меня за спиной как бы трескается и рушится. Мне приходится все быстрее и быстрее идти, чтобы самому не провалиться. Но впереди меня – пустота, такая же серая. И чем я быстрее перебираю ногами, тем быстрее за мной все обваливается… Это – по ночам. А днем, как вы говорите… еще один образ или навязчивая мысль! Обида на родителей, горькая-горькая! Зачем вы так со мной поступили?! Зачем бросили меня одного?! Почему, я не знаю, не предупредили, не подготовили, не объяснили заранее, как мне жить и выжить без вас? Вы ведь всегда мне все объясняли. А тут, блин, улетели навсегда и вдвоем!.. Я, конечно, пытался себя утешить. Я говорил себе: Ты десять лет жил в раю и купался в любви. А рядом с тобой дети, которые никогда такого счастья не знали. От кого-то мать отказалась еще в роддоме. Кто-то с раннего детства видел, как папа избивает маму. У одного мальчика мать сидит в тюрьме, потому что не выдержала издевательств и убила отца. По сравнению с ними ты прямо счастливчик!.. Так я себя совестил и убеждал. Но снова являлись серая пустота впереди и позади – глупая, нелепая обида. Она, чем глупее и нелепее, тем, представьте себе, больнее… Так продолжалось примерно полгода. Пока однажды старшаки-ваны не заставили меня спеть
