Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Что ж, Ликсан Васильич! — заговорили мужики.
— Нет, голубчики; будет с меня, поучили уж довольно. А, здравствуйте, батюшка!
— Мое вам почтение, — говорил батюшка, входя на крыльцо и подбирая рясу. — Во имя отца и сына и святого… Что это, никак опять они вас тово… обманули?
— Что уж тут!..
Щетинин махнул рукой.
— Скажите, пожалуйста! Да это крюковские. Вы крюковские, что ли?
— Они самые, — нехотя отвечали мужики.
— Ну, так. Знаю я их до тонкости. Как же. То есть такие, я вам скажу, в высшей степени плуты.
Мужики равнодушно смотрели на батюшку, один кашлянул в шапку.
— Ты что там кашляешь? — вдруг спросил батюшка. — Ты, любезный, от меня не скроешься. Вот извольте, — продолжал он, обращаясь к Щетинину, — с этим самым мужичком… Как тебя звать, Семеном, что ли?
— Семеном.
— Да, вот с Семеном-то с этим задумал я прошлый год пчел держать пополам. Соблазнил меня, мошенник. — Согласился. «Согласен», говорю. А ты поди сюда! куда ты прячешься? Ну, хорошо. Я еще говорю: «Смотри, говорю, Семен…» — «Будьте покойны!» Прекрасно. Я, признаться, и понадеялся на него. Представьте, надул ведь! То есть так аккуратно надул, как лучше требовать нельзя. Вот этот самый мужичонка. Лицемер такой… Я господину посреднику на него жалобу принести хочу.
— Позвольте, батюшка, — начал было мужик.
— Не лги! Я знаю, что ты лжец. Да чево тут? в глазах обманул, в глазах. Ты, любезный, меня этим обидел до крайности: духовного отца своего обманул. А? Извольте радоваться.
— Идите чай пить, — выходя на крыльцо, сказала Марья Николавна.
Все собрались в столовой вокруг самовара: Марья Николавна намазывала масло на хлеб, Щетинин сел было за стол, но потом опять встал, взял записную книжку и начал что-то записывать; Рязанов барабанил пальцами по столу, батюшка молча рассматривал подсвечник.
— Дорого дали? — наконец спросил он Марью Николавну.
— Не знаю. Это вот он.
— Что такое? — глядя в книжку, спросил Щетинин.
— Подсвечники батюшка спрашивает.
— Дорого ли? — прибавил батюшка.
— Рублей пять, кажется, — скороговоркою ответил Щетинин.
— Искусно, — заметил батюшка, ставя подсвечник.
— Два рубли восемь гривен, да рубль семьдесят две, да полтина… — бормотал про себя Щетинин.
— Какие ныне сена богатые, — немного помолчав, сказал батюшка, но, не встретив ни в ком сочувствия, обратился к Рязанову:
— А у вас, Яков Васильич, там сено-то небось… Тоже, чай, покупаете когда?
— На что мне его?
— Стало быть, лошадок не держите?
— Нет, не держу.
— Да, да. Ну, муку-то всё покупаете. Почем мука-то у вас?
— А бог ее знает, почем она там, мука. Я в это не вхожу.
Марья Николавна улыбнулась.
— Что вы с ним, батюшка, об этих вещах разговариваете, — спрятав книжку в карман, заговорил Щетинин. — Ведь он… вы думаете, он это знает что-нибудь. Он надо всем этим смеется.
Батюшка бросил на Рязанова беспокойный взгляд.
— Да я что ж… ведь я не что-нибудь такое спросил… обыкновенно… Что ж смеяться?.. Пожалуй, смейся.
— Вы его не знаете.
— Да нет, позвольте! Я ничего худого не говорил. Ведь если бы я спросил что-нибудь такое непристойное; а то ведь вот я при вашей супруге… Марья Николавна слышали; кажется, я довольно скромно спросил: почем, говорю, у вас в Санктпетербурге мука?
— Зачем ты нас с батюшкой хочешь поссорить? — сказал Рязанов. — Мы только что познакомились, а ты уж сейчас и вооружаешь его против меня. Это нехорошо.
Марья Николавна поспешила замять это объяснение и торопливо начала:
— Батюшка, ко мне тут сегодня одна баба приходила.
— Да-с.
— Она жалуется, что муж ее не любит.
— Сс.
Батюшка принял озабоченный вид.
— Да; это несчастная женщина, — сказал Щетинин.
— Скажите!
— Я с вами об этом давно хотел поговорить. Она все ко мне ходит, да посудите сами, что же я-то тут могу сделать?
— Ну, конечно. А уж лучше же ей прямо, коли так, к господину посреднику обратиться.
— Вот и я тоже полагаю, — заметил Рязанов, — к посреднику. Это его прямая обязанность.
— Натурально, — подтвердил батюшка.
— Нет; вот видите ли, батюшка, — не слушая, продолжал Щетинин. — Я думаю, что вы могли бы как-нибудь подействовать увещаниями, что ли…
— То есть как-с?
— То есть на мужа этой женщины.
— Да; увещаниями… Что ж? Ничего-с. Извольте. Это можно.
— Попробуйте-ка в самом деле!
— С моим удовольствием. Оно, конечно, как, знаете, эта самая грубость ихняя, ну, а впрочем…
— Вот ты с своей гуманностию, — сказал Рязанов Щетинину, — только под ответственность батюшку подведешь.
Батюшка с беспокойством посмотрел на Рязанова, потом на Щетинина.
— Батюшка — врач душевный, а тут дело-то, брат, уголовное.
— Как так?
— Да штука-то она очень простая; бьет, видите ли, мужик бабу, и за то он ее бьет, что она брюхата; понятно, что из этого может воспоследовать.
— Хм! Дело дрянь, — подумав, сказал батюшка.
— То-то и есть, — подтвердил Рязанов.
— Да нет, однако, это ведь черт знает что такое! — бросив ложку на стол, сказал Щетинин, — что же, по-твоему, стало быть, так и позволить ему бить эту женщину, сколько угодно?
— Да как же бы ты не позволил, любопытно знать?
— Очень просто…
— Ну-ка! Сообщи, сделай милость, а мы с батюшкой послушаем.
— Да чего тут! Взять ее от него, и кончено.
— Вы как это находите? — спросил Рязанов у батюшки.
— Нет, это вы действительно, Александр Васильич, — смеясь и добродушно хлопая Щетинина по коленке, сказал батюшка, — это вы немножко тово… неправильно… Нет, не-неправильно… А вот я вас, Александр Васильич, — вставая из-за стола, продолжал он, — хотел побеспокоить насчет того дельца.
— Какого дельца?
— А то есть насчет сена-с.
После чаю Марья Николавна ушла в залу и начала играть на рояле какие-то вариации; Рязанов, засунув руки в карманы, стоял на террасе; Щетинин, задумавшись, прохаживался с батюшкою по зале; в гостиной горела лампа. Батюшка говорил, разводя руками:
— Ничего не сделаешь. Ежели бы они понимали что-нибудь, а то ведь, ей-богу, и грех и смех с ними иной раз. Вот вы говорите, убеждение. Да. Сижу я однажды в классе и спрашиваю одного мальчика (да и мальчонка-то, признаться, возрастный уж) — кто, говорю, мир сотворил? а он отвечает мне: староста, говорит. Вот извольте!
Щетинин на это ничего не сказал.
— Нет, я господина Шишкина всегда вспомню, — продолжал батюшка. — Прямо надо сказать, умный был помещик и такое ко храму усердие имел, даже это диковина.
— Мгм, — рассеянно произнес Щетинин.
— Теперь у него, бывало, мужики все дочиста у обедни. Как ежели который чуть позамешкался — в праздник на барщину! А вы как думаете, не скажи им, так ведь они лба
