Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Бог тебя знает, — наконец сказал Щетинин, — для чего ты все это говоришь.
— А для того и говорю, что не хочу тебя лишить дружеских советов. Вижу я, что друг мой колеблется, что ему угрожает опасность, что он может сделаться жертвою собственной слабости, да и нам всем напакостит; ну, вот я и не могу удержаться, чтобы не напомнить ему; я говорю: друг, остерегись, не поддавайся искушению, не поблажай беззаконию, ибо оно наглым образом посягает на нашу собственность. Священное право поругано, отечество в опасности… Друг, мужайся, говорю я, и спеши препроводить обманувшие тебя рабочие руки в руки правосудия…
Щетинин засмеялся, Марья Николавна нерешительно улыбалась, а лакей, стоя поодаль с чистою тарелкою в руке и насупившись, исподлобья посматривал то на того, то на другого и, по-видимому, ничего не мог понять.
— Вот ты говоришь, препроводить, — начал Щетинин, — ну, хорошо; а что бы ты сказал, если бы я в самом деле так поступил?
— Что бы я сказал? Я сказал бы: вот примерный хозяин! и гордился бы твоею дружбою. И еще бы сказал: это человек последовательный; а лучшей кто бы мог хвалы тебе сказать?
— Так-то оно так, — со вздохом сказал Щетинин, — да… да нет, брат, я нахожу, что в некоторых случаях надо поступать непоследовательно. Маша, налей-ка мне квасу!
— Да. Ну, это как ты хочешь. Разумеется. Я тебя принуждать не буду; только уж…
— Да нет, видишь ли, — перебил его Щетинин, — штука-то в том, что в практическом деле такая строгая последовательность невозможна. Этого нельзя и требовать.
— Ну, да. С нас нельзя требовать, а с плотников можно. Это так.
— Нет, неправда. Этого и сравнивать нельзя.
— Почему же?
— А потому, что прежде всего у них нет никакой определенной цели, к которой бы они стремились.
— Вот что! Из чего же ты это заключил, любопытно знать?
— А из того, что я вижу всякий день.
— Например?
— Они только о том и стараются, чтобы как можно меньше работать и в то же время как можно больше получать.
— Мм. Что ж, это, по-моему, цель довольно определенная. Какой же тебе еще? Ты ведь, кажется, говорил, что у них нет никакой?
— Да разве это цель?
— Что же это такое?
— Это так, черт знает что, какое-то бессознательное стремление.
— Стремление! Стремление обыкновенно предполагает и цель. Ну, да хорошо, положим, стремление, и притом бессознательное. К чему же они стремятся? К тому вот, как ты говоришь, чтобы как можно меньше работать и как можно больше получать. Ты находишь, что это стремление нехорошее. Ну, а теперь позволь тебя спросить, ты сам-то к чему же стремишься? К тому, чтобы как можно больше работать и как можно меньше получать? Так, что ли?
— Н-не…
— Ну, так что ж тут разговаривать еще! Стало быть, стремления-то у нас с ними одни и те же; разница только в том, что мы сознательно желали бы их приспособить к нашему хозяйству, они же, как все глупорожденные, бессознательно упираются и всячески стараются схитрить. Ну, а на этот случай у нас средства такие имеются для понуждения их, средства, к народным обычаям приноровленные. Вот в древние века нравы были грубые, — тогда и орудия, которыми понуждались глупорожденные к труду, тоже были неусовершенствованные, как то: исправники, становые и проч., теперь же, когда нравы значительно смягчены и сельские жители вполне сознали пользу просвещения, и понудительные меры употребляются более деликатные, духовные, так сказать, а именно: увещания, штрафы, уединенные амбары и так далее. Вот и хороводимся мы таким манером и долго еще будем хороводиться, доколе мера беззаконий наших не исполнится. Только зачем же тут церемониться-то уж очень, нюню-то разводить зачем, я не понимаю. Штука эта самая простая, и весь вопрос в том, кто кого; стало быть, главная вещь не конфузься…
— Убирай, — вставая из-за стола, сказал Щетинин лакею.
III
Вечером, часу в осьмом, дня через два по приезде, шел Рязанов берегом реки. Песчаная дорога, по которой он шел, извивалась между кустами и вела на мельницу. По ту сторону круто поднимался каменистый обрыв, поросший красноватым орешником, вперемежку с мелким курчавым дубом. С отлогого берега видна была серая, изрытая дорога, смело вьющаяся в гору, зеленая крыша водяной мельницы и барская усадьба, до половины сидящая в зелени. Солнца уже не было, только крутой берег реки весь был залит красноватым светом. В кустах сильно пахло сыростью и камышом. Рязанов шел потихоньку, глубоко погружая ноги в похолодевший песок. Позади его зашуршали колеса, он оглянулся: в кустах двигалась лошадиная морда с дугой, дальше показался мальчик в большом картузе и наконец батюшка в зеленой рясе и в шляпе с широкими полями. Батюшка ехал в полевых дрогах и, поравнявшись с Рязановым, спросил:
— Никак опять за рыбой ходил? Ах, извините! Ошибся. Представилось мне, что это конторщик, — говорил батюшка, снимая шляпу.
— Мое почтение, — сказал Рязанов.
— Добрый вечер. Да вы не к господину ли Щетинину? Так прошу покорно садиться. А я, признаться, тоже было хотел его повидать.
Рязанов сел. Поехали.
— Вы, верно, приезжие? Ну, так. А я гляжу, гляжу, что такое? — ошибся. Ха, ха, ха! Вот прекрасно! Из Саратова?
— Нет, из Питера.
— А. Столичные жители. Погостить вздумали в наши места?
— Погостить.
— Мгм. Прекрасное дело. Имя ваше?
— Иаков.
— Да, да. Иаков, брат господень. По отчеству?
— Васильич.
— Яков Васильич. Да. Ну, так как же, Яков Васильич, в Питере-то дом свой имеете?
— Нет, не имею.
— Мгм. Квартирку нанимаете?
— Нанимаю.
— Служите небось?
— Нет, не служу.
— Да. Не похотели?
— Не похотел.
— Что ж, конечно, не всякому. Капитал у себя имеете?
— Нет, не имею.
— Звания дворянского?
— Духовного.
— Ну?!
Батюшка обернулся.
— Так вот-с. Очень рад. Будьте знакомы.
Въехали на плотину. Около мельницы стояли лошади и мужики, обсыпанные мукою; вода глухо шумела в колесах, в пруду копошились утки; дроги попрыгивали по кочкам. Становилось темно; Рязанов сидел рядом с батюшкою; волосы от батюшкиной бороды развевало ветром, и во время разговора они беспрестанно попадали Рязанову в рот. Батюшка спрашивал между тем:
— По первому разряду кончили курс? В попы-то что ж не посвятились? Неужто невесты не нашли? А! Да; не похотели.
Дроги въехали на барский двор; у крыльца толпились мужики, перед ними стоял Щетинин с тетрадкою в руке и говорил, поднося одному из них к носу карандаш.
