Алексей Писемский - Взбаламученное море
– Все рученьки-то, дьявол, раззанозил каменьями этими… Ну, поехала, лешая! – говорил он, когда нога его случайно скользила и опускалась. – Как итти-то в этой мокроте? – прибавил он, став наконец на вершину скалы и осматривая свой костюм.
– Ну, чорт, велика барыня, – заключил он и пошел.
На набережной он вошел во двор Софи; вероятно, очень знакомый с местностью, он сейчас же забрался через перила на галлерею и приложил свое лицо к освещенному стеклу девичьей.
Там сидела молоденькая горничная.
– О, чорт, это другая какая-то лешая! – сказал он и постучал пальцем.
Горничная с испугом взглянула в окно.
– Иродиада Никаноровна где-с? – спросил у ней мужик.
Горничную успокоил этот вопрос.
– Она не здесь, в бане живет.
– Вот куда чорт ее занес! Родила, что ли? – сказал сам с собою мужик и слез с галлереи.
Где находится баня, он тоже, видно, хорошо знал, потому что прямо пошел к ней и опять приложил лицо к окну.
Иродиада там сидела одна и что-то шила.
Мужик вошел к ней.
– Ай, Господи, Михайла! – проговорила она, взмахнув на него глазами.
– Мы самые и есть! – отвечал тот.
– Да что же ты весь мокрый?
– Водой уж шел, коли сушью не пускают, – отвечал Михайла.
– Ну, разоболокайся!.. Что стоишь? – сказала ему Иродиада с видимым участием.
– Что же я надену? Весь мокрехонек, – сказал мужик, снимая, впрочем, кафтан.
– Пойду, схожу, попрошу у кучера и портков и рубахи.
– Да как же ты скажешь?
– Скажу, что для полюбовника, да и баста!
– Ой-ли! хвать-девка! – проговорил ей вслед Михайла.
Читатель, конечно, не узнал в этом человеке того самого Михайлу, который, в начале нашего романа, ехал молодым кучером с Надеждой Павловной. Судьба его и в то уже время была связана с судьбою Иродиады. Он именно был отцом ее ребенка, за которого она столько страдала.
Получив вольную, Иродиада, первое что, написала Михайле своею рукою письмецо:
«Душенька Михайла! Неизменно вам кланяюсь и прошу вас, проситесь у господ ваших на оброк и приезжайте за мной в К…, где и ожидает вас со всею душою, по гроб вам верная Иродиада».
Михайла сейчас же стал проситься у Петра Григорьевича; но тот его не пускал7 Михайла нагрубил ему, или, лучше сказать, прямо объяснил: – «дурак вы, а не барин, – право!»
Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в К… оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления.
Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она была любима управляющим откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько этим не обиделся и просил только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь найти местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то соображениям, перевели сначала в уезд и наконец отправили на Кавказ. В продолжение всего этого времени Михайла страшно распился, разъелся: краснощекий, с черною окладистой бородой, он скорее походил на есаула разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера. Запах спирту от него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им.
Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот приней же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась.
– Чаю, что ли, хочешь? – спросила она.
– Нет, уж лучше бы горьконького! – отвечал Михайла.
– Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, – сказала Иродиада.
– Человек рабочий, – отвечал Михайла.
Иродиада сходила в горницу и принесла целый барский графин водки и огромный кусок, тоже барской, телятины.
Михайла принялся все это пить и есть.
– Что, ты получил мое письмо? – спросила его Иродиада.
– Получил; на него я и шел.
– С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то, посадили.
– Ах ты, Боже ты мой! – произнес Михайла с некоторым даже испугом. – За что же это так?
– Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то… В Сибирь, говорят, сошлют.
– Как же быть-то, девка, а?
– Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим.
– Эхма! – горевал Михайла: – а мне так было и думалось, что он дал бы мне такую бумагу, я бы ему все открыл.
– Чего открывать-то? Мозер-то помер!
– Вона! Царство небесное! – произнес Михайла. – Что же такое с ним случилось?
– Не знаю, – сказала Иродиада лаконически.
– Беда, значит, теперь без пачпорту-то, – проговорил опять Михайла.
– Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало.
– Да, как же? – произнес недоверчиво Михайла.
– Начальство само говорит: – «Живите, говорит, ничего и без бумаг». Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет.
– Слышал я… – отзвался Михайла: – господам-то только под домом землю и оставят, дьяволам этим, – прибавил он и зевнул.
– Так им, злодеям, и надо! – повторяла Иродиада, – Что зеваешь?.. Поди, полезай на полок спать.
Михайла пошел; потом приостановился и хотел что-то такое сказать Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок.
22. На ярого сатира надет намордник
Виктора все еще продолжали держать в части.
Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составлено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.
Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений.
Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука.
Виктор все еще продолжал ерошиться.
Емельянов пожимал насмешливо плечами.
– Ведь это точно что-с… Эммануил Захарыч так и приказывал: «пускай, говорит, что он уедет».
– А, испугались?.. – говорил Виктор, самодовольно начиная ходить по комнате.
– Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем… И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить… Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а – пожалуй – приладят так, что и в рудники попадете.
– Да, вот так… как же! – горячился Виктор. – Я и оттуда буду писать.
– Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет… Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи.
– Тебе-то пуще здесь худо… Ах, ты, борода! – сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду.
Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.
– Что ж? Конечно, что – благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, – отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: – Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: «пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год».
– А как вы надуете, да не станете платить? – спросил недоверчиво Виктор.
– Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.
– Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.
– Нет-с, мы никогда не можем желать того, – отвечал серьезно Емельянов.
– А вы вот что! – продолжал Виктор: – вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!
Емельянов грустно усмехнулся.
– Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет – очень нынче дела плохи!
– Дайте векселя на разные сроки… Я подожду, – отвечал Виктор.
– Это словно бы не приходится, – произнес, не поднимая глаз, Емельянов. – Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
– Да какого же чорта я писать буду?
– Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость… Может быть, к пяти-то тысячам вы – еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь – тысячу, год вы промолчали – другую вам, еще год – третью.
– Нет, это невыгодно! – сказал Виктор: – теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.
– Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.
– Да, дело! Сквалыжники вы этакие, – говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: – ну, давайте полторы тысячи!
– Слушаю-с… Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать… Чтобы без сумления для него было.
– Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
– Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
– Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
