Алексей Писемский - Взбаламученное море
– Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
– Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
– Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! – подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.
– До приятного свидания, значит!
– Прощайте, друг любезный! – отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку.
23. Разорение
По случаю наступившего апреля, балкон в клубе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.
Ему что-то такое возражал Никтополионов.
– Я-то чем виноват? – говорил он.
– А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.
– Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!
– Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?
– Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? – отвечал нахально Никтополионов.
Бакланов едва владел собой.
– Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! – говорил он.
– Да, кто дастся! – отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.
Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.
Он прямо прошел в спальню жены.
Евпраксия уже спала.
Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.
– Поздравляю вас: мы разорены!.. – начал он прямо.
– Что такое? – спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.
– Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, – отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.
– О, я думала, Бог знает что! – произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.
– Как что? Это для вас не Бог знает что? – вскричал Бакланов.
– Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! – сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.
– Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже мой! – повторил Бакланов, воздвигая руки к небу.
– Кто ж виноват? – сам же! – сказала Евпраксия, зажигая свечку.
Она знала, что сцена эта нескоро кончится.
– Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! – восклицал Бакланов, колотя себя в голову.
Евпраксия пожала плечами.
– Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, – сказала она.
– Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!
– Ни то ни другое, а человек без характера… Малейшая удача – мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача – сейчас и в отчаяние! Жизнь – не гулянье в саду: все может случиться.
– Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! – воскликнул опять Бакланов в бешенстве.
– Перестань, говорят тебе! – прикрикнула на него Евпраксия строго: – не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.
– Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, – отвечал ядовито Бакланов.
– Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и кроме того… конечно, кто говорит, потеря довольно ощутительная; но все-таки не совсем еще разорены… Бог даст, будешь здоров да спокоен, не столько еще наживешь…
Слова жены заметно успокоили Бакланова. Он хотя и сидел еще задумавшись, но не кричал уже более.
– Ну, что теперь станешь делать? Что? – говорил он, разводя руками. – опять надо впрягться в эту службу проклятую. Вы, пожалуйста, завтра же отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.
– Сделай милость, очень рада! – подхватила Евпраксия: – а то ведь, ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!
– Поеду! – повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:
– Вы на меня не сердитесь?
– Уверяю тебя, нисколько.
– Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.
Евпраксия подошла и поцеловала его.
– Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала – велика важность! – сказала она.
– Ты великая женщина! – проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.
Через несколько минут он уже спал, а Евпраксия не спала всю ночь: спокойствие ее, видно, было только наружное.
24. Сцена хоть бы из французского романа
Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.
День этот была среда. У Софи, по обыкновению, были гости и, как нарочно, очень много. Девица Каролина-Мария-Терезия привезла к ней двух сестер, выписанных ею с родины, тоже жить насчет ее друга. За девицею Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты, чтобы хоть на несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх обыкновения, в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей стало неприятно и точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.
– Здравствуй! Где ж ты нынче живешь? – спросила она ее, чтобы что-нибудь сказать.
– На квартире-с.
– Не у места еще?
– Нет-с.
И Софи опять возвратилась в залу.
Сев за рояль и взяв на нем несколько аккордов, она не прислушивалась к звонку, но никто не приезжал.
Софи подозвала к себе одного из молодых людей.
– Садитесь тут, у моих ног, – сказала она.
Тот в самом деле поместился у ног ее.
– Ну, говорите мне любезности, говорите, что я как ангел хороша, что вы от любви ко мне застрелитесь.
– Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою и себя самого я люблю больше всего, – ответил молодой человек, желая сострить.
– Ох, как это неумно, вяло, натянуто! – говорила Софи. – Какие вы нынче все пошлые.
В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.
– Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, – говорила она Иродиаде.
– Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? – спросила та.
– Да, все там же.
– Дай, я разолью.
– Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за сухарями надо бежать, – сказала горничная и сама ушла.
Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя, что на той после гостиной, которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету и оперлась на него; потом что-то такое щелкнуло, точно замок отперся, и Иродиада стала проворно класть себе в карман одну вещь, другую, третью. Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около чайного стола.
Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а Иродиада следовала за ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.
Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.
Молоденькая горничная останавливала ее.
– Да накушайтесь сами-то чайку, – сказала она.
– Нет, благодарю, далеко еще итти, – сказала Иродиада и поцеловалась с своею бывшею товаркой.
– Прощайте! – сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.
– Прощайте, ангел мой! – отвечала ей та ласково.
В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.
– Готово? – спросила она.
– Дожидается! – отвечал ей тот.
– Ну, веди!
Они пошли.
– Все сделали-с? – спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.
– Все!
Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.
На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла, стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.
– Не оступитесь! – говорил он.
– Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..
Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:
– Мустафа!..
– Я! – отозвался снизу с лодки голос по-татарски.
– Ты куда нас повезешь? – спросил его и Михайла по-татарски.
– В деревню Оля… к брату… лошадь даст тебе, и поедешь.
– Смотри, свиное ухо, не обмани!
– Что мне тебя обманывать-то?
Михайла и спутница его соскочили в лодку.
– Отчаливай! – проговорил Михайла; но татарин успел уже махнуть веслами, и они плыли.
Отъехав несколько, татарин приостановился.
– Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то, – сказал он Михайле.
Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал, что его что-то страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.
– Батюшки, тонет! утонул! – вскрикнула Иродиада.
Татарин между тем греб дальше.
– Постой, чорт, дъявол, – кричала она, обертываясь то назад, то к татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил и повалил ее самое в лодку и наступил ей на грудь.
– Давай деньги! Подай! – говорил он и полез ей за пазуху; но в это время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.
