Пророки - Роберт Джонс-младший
«Не может быть! Ложь! Он не посмеет».
Амос проснулся у себя в хижине. В висках стучала тупая боль. Должно быть, от того треска, что преследовал его всю ночь. Что за сон? Ни образов, ни красок, только гремит что-то, словно косточки. Он, однако же, не желал видеть в этом знак, по крайней мере, дурной. Откатившись от спавших рядом на тюфяке Эсси с Соломоном, Амос заметил, что между ногами набухло, и подумал даже, не заглянуть ли с утра пораньше к Тетушке Би. Прежде он никогда так не делал, им вполне хватало и ночи. Странно, конечно, что Эсси ни разу не спросила его, куда он уходит. Чего ради бродит ночами, когда Джеймсу, рыщущему по округе со своими шакалами, только дай повод, и он с радостью выпорет тебя, придушит или застрелит.
«Они удрать хотели, Пол». Скажут они об этих людях, чьи ноги так изуродовали полевые работы, что они передвигали-то их едва. Что уж там говорить о побеге на Север. А Пол проглотит — не потому, что поверит, но потому, что иначе пришлось бы поверить измученным людям, а этого не велит ни Бог, ни закон, ни право собственности на землю.
Амос не был идиотом. Он знал, что Бог, которому он теперь служит, не жалует его народ. Однако считал, что сможет его переубедить. Одного почитания богам недостаточно, они любят, чтобы их обожали. А в этом его люди легко обставят Пола и ему подобных. И подчиняются, и благоговеют, и ликуют, и славят они куда истовее. Всегда готовы взойти на жертвенный костер и вспыхнуть ярким пламенем. Он ведь сам видел все это на поляне. Как собравшиеся тряслись и раскачивались, как щедро предлагали себя небесам, как стройно пели — и никакие репетиции им были не нужны, хватало и объединившей их горькой доли.
Амос оделся — не из стыдливости, но потому, что так было положено. Не то масса Пол решит, будто он дикарь, а мисси Рут еще, пожалуй, примет его наготу за приглашение. Одежда, конечно, потрепанная, зато чистая. Он сам тер ее о камни и полоскал в ведре с лавандовой водой. Нельзя ведь требовать, чтобы Эсси обслуживала и его, и эту обузу, что кормилась ее молоком. Это было бы слишком.
Они с Соломоном не проснулись, все продолжали тихо посапывать во сне. Амос бесшумно прокрался к выходу, откинул занавеску и вышел в пасмурное сырое утро. Ну лбу тут же выступил пот, одежда прилипла к телу. «Ничего, дождь поможет», — подумал Амос. Обернулся вправо и прищурился, разглядывая большое красное строение. Хлев. Солнце вставало позади Амоса, и за хлевом лежала полупрозрачная тень. Амос покачал головой. Если бы только они его послушали. Если бы вняли его словам. Хоть раз подумали не только о себе, но и о других. Ведь всем, чья ценность измеряется в тюках хлопка, приходится от чего-то отказываться, чтобы остаться невредимыми. Хотя «невредимый» здесь понятие относительное.
Они были ему как сыновья. Особенно Исайя, ведь за него Амос чувствовал ответственность. Родная мать вручила его ему — она не успела назваться, зато прошептала имя ребенка, прозвучавшее для Амоса как скулеж. А все же приятно было, что женщина, сохранившая древние традиции даже среди голубых холмов Джорджии, доверила ему передать их ее сыну. Пускай даже только в виде его настоящего имени.
Амос собирался рассказать мальчишке обо всем, когда тот станет мужчиной. Или раньше, если возникнет подозрение, что кого-то из них могут в ближайшее время продать. «Знаешь, ведь тебя зовут Кайоде. Ха-ха! Нет, не койот. А Ка-йо-де. Твоя матушка мне сказала, что на языке матери ее матери это означает „приносящий радость“. Должно быть, среди выпавшего на ее долю горя только ты и вызывал у нее улыбку. Да, сэр. Что-что? Где я ее видел? В Джорджии, стало быть. Да, и папашу твоего там же, но что с ним сталось тем дождливым алчным днем, я лучше не стану тебе рассказывать. Одно скажу: лицо его я запомнил, и ты — весь в него».
Они бы тихонько отпраздновали этот день вдвоем. А после Исайя пошел бы в хлев и поделился радостью с Самуэлем, а сам он — с Эсси. И всем им легче было бы перенести случку, которой не избежать, если хочешь жить. Жить по-настоящему, пускай лишь урывками, проблесками в темноте, но жить, а не выживать.
Амос не хотел добиваться своего шантажом. Помнил, как изменился в лице Исайя, когда он отказался назвать его имя. И сразу же из памяти возникло лицо отца Исайи, искаженное, словно душа рвалась вон из тела. Провалившийся, как ущелье, рот — вот чем горе отличается от печали. Увидишь такое, и сердце разлетится на куски. Или, как говорилось на новом Амосовом языке, обратишься в соляной столб, в застывшее вертикально море.
Этот самый язык, язык хозяев, и надоумил Амоса на идею о новой троице. Раз уж Исайя с Самуэлем могут только друг с другом, так, может, пускай себе наслаждаются, но заодно и еще кое-кого порадуют? Исайя сойдет за отца, Самуэль за сына. Или наоборот. Самуэль, конечно, крупнее, да кто там в сплетении теней разберет. А Пуа будет святым духом. И втроем они сотворят одного. Одного на троих. Ведь это выход, это свет, это правда.
Но нет. Интуиция — или, вернее сказать, «инквизиция»? — подсказывала, что этот грех окажется пострашнее того, что уже свершился в логове золотого тельца. Бог знает какие бездны разверзнутся. К тому же Амос догадывался, что никто из них на это не пойдет. Стыд — суровый хозяин, ноги у него сильные, а объятия крепкие.
Он уже почти готов был признать поражение, как вдруг ему приснилась Эсси. Она лежала в хижине на боку и смотрела в стену. У ног ее ползал Соломон и дергал мать за платье.
«Пол меня видел, — прошептала она. — Он меня видел».
