Пророки - Роберт Джонс-младший
Исайя погрузился в Самуэля, вцепившись в его запястья, впился в шею губами и зубами. Самуэль закинул ноги ему на талию и рывком перевернул их, теперь он снова возвышался над Исайей. Придавленный к земле, Исайя случайно задел ногой ведро. Самуэль обернулся, посмотрел, как пролившаяся вода впитывается в землю, но тут Исайя рванул его на себя. Самуэль осторожно поерзал, улыбнулся и взглянул на Исайю.
— Придется тебе теперь к колодцу идти, — сказал Исайя, прижимаясь лбом ко лбу Самуэля.
— Прям сейчас? — спросил Самуэль.
— А когда? — Исайя закрыл глаза.
— Утром, — ответил Самуэль, по очереди прижимаясь губами к его сомкнутым векам.
— А если ночью охота попить придет, что тогда? — Исайя приоткрыл глаза.
Самуэль глубоко вдохнул.
— Ладно.
Он аккуратно отодвинул Исайю, встал и поднял ведро. Исайя тоже вскочил.
— Я с тобой.
И, поцеловав Самуэля, пошел вперед.
Самуэль посмотрел ему в спину, покачал головой и двинулся следом. У дверей он снова покосился на стену. Вот они, инструменты, висят себе на ржавых гвоздях. Только руку протяни. Самуэль опустил глаза, сплюнул себе под ноги и поспешил за Исайей.
Маккавеи
— Он звал меня, — тихо сказал Самуэль, выливая в корыто помои.
Он как следует вытряхнул ведро. Над корытом взвился пар. Свиньи рванулись к нему, визжа и отпихивая друг друга. Зажужжали мухи.
Исайя замер, но только на секунду. И тут же продолжил вычищать из загона навоз и скидывать его в кучу за оградой.
— Я знаю, что ты меня слышал. — Самуэль поставил пустое ведро на землю и взялся за другое.
Исайя выпрямился.
— Слышал. Только вот ответить мне нечего. У тебя выбора нет. Как и у меня.
— А вот тут ты ошибаешься. Есть у меня выбор. И у тебя был.
Исайя обернулся к Самуэлю. Тот как раз переворачивал над корытом последнее ведро.
— Не говори так, — прошептал он.
Разве Самуэль забыл, что он уже сдался? Битва окончена. И ругаться больше нет смысла. Он уступил.
— Выбор есть. Всегда есть. Просто ты сделал неверный.
Исайе показалось, будто Самуэль ударил его. И не ладонью, той, что совсем недавно гладил по лицу, пока Исайя старался его умаслить. А кулаком, которого до сих пор никогда на него не поднимал. Огрубевшая, а все же умеющая быть такой нежной ладонь ведет к левой руке, а та, в свою очередь, к беспокойному сердцу. Порой оно способно на милосердие — вспомнить хоть поднесенную Исайе воду. Но со временем, как бы ты ни противился, Пустошь пробирается к тебе внутрь и откладывает там личинки, которых тебе, хочешь ты того или нет, придется вскармливать собственной кровью. А тебя даже не удосуживается предупредить, что они скоро вылупятся. И, когда это случается, тебе становится до того больно, что начинаешь иначе обходиться с любимым. Или, вернее сказать, начинаешь позволять ему иначе обходиться с тобой.
Исайя не успел даже возразить — по-своему, не так агрессивно, как это делал Самуэль, — как на тропинке показалась Мэгги. Несмотря на хромоту, шагала она всегда решительно. Лицо строгое, спина прямая, словно не просто на реку идет или навестить Эсси, а несет важную весть. Можно по пальцам пересчитать, сколько раз они видели на ее лице улыбку, зато уж если Мэгги улыбалась, равнодушным не оставался никто. Нет, она не была хохотушкой, вроде Тетушки Би. Но когда плечи ее начинали подрагивать, а изо рта вырывался негромкий смех, все вокруг наполнялось весельем. Когда Мэгги была счастлива, радовалась вся Пустошь. Когда же нет… Что ж…
Исайя отбросил лопату и поспешил распахнуть перед ней калитку. Ступив за ограду, Мэгги приподняла подол платья до лодыжек.
— Доброе утро, мисс Мэгги, — поздоровался Исайя.
Мэгги кивнула. И со свертком в руках — наверняка ухитрилась стащить из Большого Дома что-нибудь вкусное — направилась к Самуэлю.
— Доброе утро, мисс Мэгги.
— Вот.
Такая уж она, Мэгги. Любезничать у нее времени нет. А внутри будто сидит нечто такое, что требует сразу переходить к сути и вытаскивать на поверхность всю правду. Однако, когда дело касалось Самуэля, к правде этой всегда примешивалась толика доброты. Колючая она была, эта доброта, и терпкая. Но была и красота в ее доброте — доброте человека, пережившего достаточно, чтобы шипеть и плеваться от одного этого слова.
Самуэль с подозрением оглядел сверток. Раньше он никогда так не поступал.
— Я ихнюю еду больше есть не буду, — бросил он, стараясь говорить мягче, чтоб ненароком не обидеть Мэгги.
Та рассмеялась.
— Сдается, ты с голоду решил помереть? Тут на плантации все ихнее — из моих рук или нет. Так уж бери, что получше.
— Как раз этим и собираюсь заняться, мисс Мэгги.
— Это еще что значит?
— Ой, да не слушай ты его, мисс Мэгги, — нахмурился Исайя.
— Что у вас стряслось-то? — Мэгги вскинула бровь. Так и почуяла, как от этих двоих пышет жаром — или, вернее сказать, разит холодом. — Это он из-за дурости Амоса, что ль, разошелся? Эсси говорила, он засылал ее к вам с миром.
Никто не ответил.
— Я вроде как вопрос задала.
— С Амосом мы разберемся, — буркнул Самуэль.
— Фу-ты ну-ты. — Мэгги подозрительно на него покосилась.
Самуэль напоминал ей одного человека, которого она не видела очень много лет. Человека, которого, по счастью, сообразила вовремя выкинуть из головы и дверь захлопнуть, чтобы обратно не пролез, как бы вежливо ни упрашивал впустить. Но да, в лице Самуэля проглядывало то, давно позабытое: кожа, сияющая от исходящего изнутри света, миндалевидные глаза, ресницы, как у лани, крупные тяжелые губы, из-за чего рот все время слегка приоткрыт, как у любознательного ребенка, завороженно разглядывающего окружающий мир.
А вот поведением он смахивал на кое-кого другого. Очень уж знакомо лицо его сначала подманивало, а потом без предупреждения захлопывало дверь перед самым твоим носом. Вот и сейчас стоит она тут — с завернутыми в белую тряпку извинениями от людей, которым нет прощения, — и ждет, когда ей дадут от ворот поворот.
— Дак возьмешь ты это или мне самой съесть? Или, может, я сюда тащилась, чтоб поглядеть, как ты бесишься? Ишь какой!
Самуэль покосился на Исайю и все же взял у Мэгги сверток.
— Спасибо, мисс Мэгги, — сказал он, опустив
