Пророки - Роберт Джонс-младший
Навуходоносор
Исайя в толк взять не мог, как вещи, расположенные так близко, могут в то же время находиться так далеко друг от друга. Ведь вроде бы хлев совсем рядом, в двух шагах от Большого Дома, а дойти до него — целое путешествие. Будто дом стоит у подножия высокой горы или даже еще ниже, на дне глубокого ущелья, где прячутся от неба узенькие речушки и бродят волки. И кажется, здесь, внизу, должно быть теплее, ан нет, руки и ноги так и синеют от холода, а изо рта вырывается пар.
И вот ты стоишь и гадаешь, как тебе, босоногому, не взявшему с собой никаких инструментов, взобраться наверх, если склон такой гладкий и твердый, что за него и не ухватишься. И одна лишь заблудшая звезда указывает тебе путь туда, где немногим безопаснее, чем в месте, откуда ты стремишься сбежать.
А сам подъем? Исайя малый смышленый, а все равно не мог понять, стоит ли оно того. С виду ровная дорога все сильнее забирала вверх, и идти по ней с каждым шагом становилось труднее. Казалось, стоит добраться до вершины, и ты тут же кубарем покатишься назад. Переломаешь кости и даже подниматься, чтобы попробовать снова, не станешь. Просто не сможешь.
А все же жажда волокла его вперед, словно веревка, сброшенная с вершины, с плато на гребне хребта, где должно бы быть холодно, но отчего-то тепло, может, от того, что солнце там совсем близко. И трава там другая: не золотистая и сухая, а сочная, синевато-зеленая. И люди с животными живут мирно — но не по обязанности, а потому что так уж там заведено. Если же крыльев у тебя нет, а ноги ступают нетвердо, отважиться лезть наверх можно лишь по одной причине.
Когда смолк щебет птиц, круживших у него в голове, Исайя вспомнил о боли. Своей — ведь ничего приятного в принуждении нет, тем более когда собственное тело перестает слушаться; но и о том, что неподготовленному Тимоти тоже было больно. Раньше он и не представлял, что, причинив кому-то боль, можно испытать удовольствие. Впрочем, он тут же сообразил, что Тимоти был вовсе не против, и радость его померкла. До чего же странно: оказывается, тубабы любят не только причинять боль, нет, они и испытать ее не прочь — только тайно, там, где никто не увидит и не осудит, и с условием, что им ее достанется ровно столько, сколько они в силах вынести.
Тимоти кричал, но глаза его закатывались под лоб точно так же, как глаза Самуэля, Исайя же всеми силами старался, чтобы лица их не слились у него в голове в одно. Отчего-то он знал, что, если это произойдет, разделить их сможет только смерть.
Только добравшись до середины горы — или склона ущелья, — Исайя сообразил, что его не было почти весь день. Что он с самого утра не видел Самуэля, и тому пришлось все делать самому, а это сложно, ведь почти все работы в хлеву рассчитаны на двоих. Как ему было справиться в одиночку? И пускай Самуэль в принципе не желал трудиться, все же у них сложился определенный порядок. Все это знали.
И только того, что порядок этот существовал задолго до дня, когда Самуэль, сжалившись, принес Исайе сладкой воды, что он был зашифрован и в расположении звезд, и в уханье совы, и в аромате ирисов, не знал никто.
Исчез на целый день! По спине Исайи поползла капля пота. Самуэль, должно быть, волновался, боялся, что его измордовали, убили или и того хуже. Хотя нет, скорее он просто злился. Еще детьми они прикипели друг к другу — и были лучшими друзьями до тех пор, пока подмышки их не начали остро пахнуть, а южные оконечности подбородков не поросли курчавым волосом. Вот тогда-то они перестали казаться друг другу простыми и понятными, как земля под ногами, и превратились в нечто, способное утолить голод. Нет, не в нечто — в кого-то. И стоило как-то в воскресенье, сезонов шестнадцать назад, одной руке якобы невзначай накрыть другую на берегу реки (в глаза друг другу они при этом не смотрели, уставились на противоположный берег, где деревья вставали такой плотной стеной, что пробраться сквозь нее было под силу лишь любопытному оленю), как по ночам в хлеву начали танцевать тени.
Ступив за ограду, Исайя сообразил, что не может припомнить, чтобы хоть раз так надолго разлучался с Самуэлем. Ему стало не по себе. Словно бы он зацепил заусенец и содрал с пальца тонкую полоску кожи, и на узкой ссадине теперь, как грибы после дождя, вырастают капельки крови. Палец ноет, и боль эту ничем не уймешь, разве только заговоришь, чтоб чуть-чуть притихла.
«Так вот оно как теперь будет?»
Исайя представил, как Самуэль, закованный в цепи, сидит в повозке, а Адам, самый светлокожий из тех, кого еще можно считать людьми, прикрывает длинное, якобы не Галифаксово, лицо, чтобы не смотреть на груду костей, в которую он, Исайя, превратился, — ведь скалу надвое расколоть можно только молотком да зубилом. Видение рассеялось, Исайя снова увидел хлев, и в ту же секунду опасность, о которой твердил Амос, вдруг показалась ему реальной. Сердце заколотилось в груди.
Он зашагал быстрее, мелко, часто задышал. Ноги гудели от нетерпения. После долгого дня от него разило. Исайя подумал было, не сбегать ли к реке окунуться, пока не зашло солнце. А потом уж можно вернуться в хлев и выдержать взгляд Самуэля. Но нет, нельзя было заставлять того ждать еще дольше.
Он немного потоптался перед дверями, не решаясь их открыть. Как объяснить, где он пролил свое семя и отчего в тот момент чувствовал себя так, словно ненадолго обрел свободу? Исайя нехотя потянул дверь на себя. Та скрипнула, Самуэль в хлеву вскочил на ноги, рванул ее изнутри и едва не сбил его с ног.
— Что стряслось? — прошептал он, подхватывая Исайю, чтобы тот не упал.
Исайя закинул руку ему на шею и прижался всем телом. Так, в обнимку, они вошли в хлев, и Исайя тут же рухнул на груду сена.
Самуэль замер над ним.
— Слышь, парень, да что с тобой приключилось? Хоть слово скажи! Где тебя носило?
Исайя обернулся на лошадиные стойла.
— Может, откроем их, Сэм, да выпустим лошадок? — медленно протянул он. — Сдается мне, им там тесно.
— Чего?
Самуэль поднял стоявшую на полу, возле стойл, лампу, зажег ее, перенес
