Контузия - Зофья Быстшицкая
Я замедлила шаги, изумившись мысли о сути и видимости, о снисходительности к себе и вытекающей отсюда несправедливости к другим, — и пошла уже более настороженная, но направление было мне известно, инстинкт сам вел меня. Только когда открывала дверь, вернулось ощущение, что нигде я не была, никакого врача не видела. На своем месте обнаружила себя, так было как-то лучше, здесь я была в безопасности.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Семья моя, если рассматривать ее синтетически, состояла из людей двух совершенно разных племен. Я не обладаю даром археолога, у меня нет памяти, передающей информацию от поколения к поколению: как оно было вначале, откуда взялись столь несхожие люди, хотя и текла в них та же самая кровь и хотя передавали потомству гены, гарантирующие наследственность. И это не в плане обычных семейных разговорчиков, что этот вот такой, а тот вот сякой, поелику люди по воле всевышнего бывают самыми разными. Это были как бы два племени, сформированные совершенно различными условиями эволюции! Они и выглядели иначе, и поступки у них были разные, их даже разделяло разное понимание одних и тех же слов, так что они не могли проявиться как целое даже с помощью общего языка.
Нас, детей, было несколько, и дядьев тоже целая коллекция. Мать была единственной дочерью, в наше время у ней была только мать, так что родственной опорой она не располагала, а были лишь тылы в виде неопределенных дядей и теток, которых мы видели редко и которые, в сущности, были людьми чужими. Иногда только они показывали свои лица из-за оборонительных валов и рвов, но к ней, в ее крепость, в ее собственный мир ожесточенных баталий, по сути дела, не проникали. Поскольку они не могли рассчитывать на победу или хотя бы на перемирие, то отступали туда, где таилось меньше неожиданностей. Потому и мы видели их на отдалении, зная только переломные моменты в их туманных биографиях: что тетка из Варшавы бросила мужа и с маленьким ребенком куда-то уехала, не сказав ни слова, за полчаса уложив пожитки, а один из дядьев, угодив в какую-то, кажется, заурядную офицерскую коллизию, выстрелил себе в висок, начисто наплевав на всякие домыслы, может быть, и более близкие к истине. Таким образом, семейная панорама, материн фон, уменьшилась еще на две фигуры, об этих скандалах говорили вечерами за дверью с полоской света, когда мы уже лежали в постелях, но все равно все было слышно, и мы черпали из иронических суждений матери темы для беспокойных снов. Потом это объяснялось несварением желудка, и нам прописывали касторку с черным кофе, не отменяя, впрочем, кормления, во время которого напихивали в нас корм, как в рождественских индеек. К сожалению, нас откармливали круглый год, а птицу всего две недели, в помещении на чердаке, прежде чем завершится индюшачья судьба на призрачных блюдах, на белом саване скатерти, под которой во время зимних празднеств хрустело подложенное сено. Все-таки какое-то разнообразие, у нас же не оставалось никакой надежды, мы должны были прибавлять в весе и расти здоровыми до бесконечности.
Когда тетка и дядя ушли неведомо куда, родственники матери, после пережитых эмоций, перестали ее интересовать, потому что все остальные были совершенно обычные люди, а следовательно, недостойны внимания. Зато отец подлежал осуждению по разным статьям. Прежде всего хотя бы потому, что у него были три брата и отец. Мать его ушла в мир иной довольно рано. Она осталась прозрачной тенью, не вносившей особых осложнений, хотя и считалось, что дядя Казимеж от нее унаследовал предрасположенность к чахотке. А поскольку он взял в жены субтильную чахоточницу, то и ребенка они состряпали по подобию своему, с первого вздоха обреченного не жить в этом их общем воздухе, в коем витала распыленная смерть. Я помню уже только тройную фамилию на могильной плите, хотя имена и даты рождения были разные, — так завершился эпизод с этой легкомысленной, хотя и упрямой любовью.
А вот дед был всегда здоровый, из линии «крепких» в нашем семейном мире — и не хотел тщедушной снохи, так что все твердили потом, что из-за такой вот тощей фанаберии пришлось Казимежу сойти во гроб. А ведь мог бы жить да жить, кабы не был слаб. Но не из-за распада легких, а из-за жены.
В воскресенье у меня много времени, много часов от начала его до конца, их не крадут минуты, уплотненные в спешке, за которыми так зорко следишь, что ухитряешься прозевать весь день. Так что я могла утешать себя тем, что я из чахоточной семьи и что-нибудь похуже ко мне уже не привяжется. Ведь человек, кажется, запланирован только в одном направлении смертного исхода, я уже не раз слышала это мельком, это даже было семейным убеждением в те дни, когда и мне приходилось лечиться. Это было наименьшим злом. Подсознательное убеждение, что удастся уцелеть даже тогда, когда один за другим, через небольшие промежутки, поставили на рельсах, в каменной тьме, три новых гроба.
В то воскресенье я думала о них, так мне было удобнее, о дядьях и дедушке, а дед мой — это особливая тема, он мог бы служить центральной фигурой многоцветной фрески, если бы я могла такую создать. Но меня хватит только на набросок, на несколько штрихов, слишком я живу сейчас в настоящем, моя правда о прошлом складывается из чужих слов, из тех лет, которые, словно танки, прошли по фактам, так что они сделались плоскими и деформированными, воспоминания мои наверняка фальшивы, как и любое прошлое, когда ищут высшую правду только в себе. Но ведь и она невозможна, если не держится на опыте других. Что же мне осталось — только такая покалеченная правда, но в то воскресенье она дает мне возможность укрыться в чужое существование, в то время как свое, застыв на грани неизвестности, может быть слишком болезненным.
Так что ж я
