Контузия - Зофья Быстшицкая
Я же смотрела прямо в глаза, вот и увидела, как легко дернулись веки, сдвинулись брови, я ведь излишне любопытна. А потом видела его руки, пальцы на моей коже были подвижными, они выделяли этот маленький выступ на большом возвышении, передвинулись под мышку, принялись там вминаться сильнее, и все время этот внимательный взгляд, и никогда он не был таким сосредоточенным раньше. Нет, я не восприняла этого слишком серьезно. Просто я сочла такое выражение лица доказательством вежливости, того, что он не в претензии за мою настойчивость и потому исследует меня честно и добросовестно, помогает преодолевать смущение за поднятую тревогу, проявление моего эгоизма, — чтобы немедленно, чтобы в ближайшие часы выяснить все о себе. Да я и не чувствую ничего, никакого сигнала, пусть себе ищет, и вообще вся ситуация довольно нелепа.
Быстро одеваюсь, теперь одна мысль, что те там ждут, а я перебежала дорогу. Вижу его спину над умывальником, спина — это не лицо, ее видишь издалека, как нечто бывшее и прошлое. И вдруг слышу, он произносит, обращаясь к кранам:
— Я снесусь с профессором Р. из Института гематологии. Он обследует вас и решит, что делать. Пожалуй, придется удалять. Сегодня же… Или нет, — он взглянул на часы из-под полотенца, — завтра позвоню ему по поводу вас. А вы свяжитесь со мной вечером.
— Завтра? В воскресенье? — это первый вопрос, который приходит мне в голову.
— Какое это имеет значение. Я буду ждать. Только не забудьте.
Я делаю движение к сумочке, но он отмахивается, уже глядя на дверь, не скрывая, что мне надо уходить, он уже другой, жесткий, как будто я слишком далеко зашла со своим визитом.
Кое-как прощаюсь, слегка в смятении, что визит обрывается на этих словах, что сам он ничего не объясняет, просто передает меня чужому человеку с титулом и собственной клиникой, что само по себе уже является символом знания и директив. А тут деревянные лица в передней, они знают порядок, заведенный там, где ждут, и говорят так, как обычно говорят в очереди за ветчиной:
— Мы тут сидим и сидим, а вы входите, когда хотите.
— Меня же сам доктор вызвал. Мне было назначено на это время.
И это отсутствие логики:
— А у нас, думаете, много времени? Всем некогда.
Да, совсем как в очереди. Условный рефлекс, наука обороны, стремление ухватить свой кусок дня, который утекает с часами и усталостью. Но я молчу, не принимаю боя. Сейчас выйду отсюда и уверюсь, что никуда не тороплюсь, могла бы и подождать, теперь-то я знаю, что и тогда могла бы еще долго ждать. Чего?
Я надеваю пальто под обстрелом взглядов и возгласов, и тут мне на выручку приходит жена любителя яблок, которая, возможно, и не знает, что в ней ребенок:
— А потому что на исследование идут в первую очередь. А уж потом перевязки. Всегда так.
Я закрываю дверь с табличкой, где указаны дни и часы, не глядя на нее, теперь мне уже не интересно знать, почему некоторые проводят субботние вечера в голых приемных. У них свои дела иного порядка, это не люди с улицы. Они крутятся вокруг своей оси, там нет дней, отличных друг от друга, потому что есть только одна правда: когда можно вернуться ко всем остальным без зловещего клейма отличия, к здоровью, к благой заурядности. А все остальное — это для остальных, они же вдруг попали в неволю случившегося, что-то в них вдруг испортилось — и вот они перестали быть похожими на ближнего своего, а это обязательно нужно исправить. Но подобное старание — трудное занятие, это терпеливая повседневная работа, и есть люди, должны быть, кто им в этом помогает. Они избрали такую форму, и мне приходится размышлять, почему, например, доктор П. посвящает конец своей недели женщинам с изъяном.
Нет, не хочется углубляться в этот факт. Я вновь на улице, но прохожие, все из моего каталога, далеко обходят меня. Я одна, и вокруг меня пусто, даже взглядом не могу до них достать. Нет им во мне места, потому что нужно его отдать вопросам, и вопросам непростым. Меня уже не тяготит этикетный пиетет пациента, я уже не хочу считаться с заведенным правилом, что врач на время визита — это и закон, и приговор. Я порвала с этой условностью, закрыв за собой ту дверь. Но почему так произошло? Почему я выхожу, как и пришла, иду, как и шла, такая же, той же самой дорогой, не больше чем полчаса назад, — и ничего не знаю, кроме того, что может быть, может быть, что кто-то другой, что, возможно, что-то произойдет, а может, и нет, что через день-два я буду знать больше, а может, и нет. Неужели только это и должно остаться? Неужели врачи только для того и есть, чтобы так мало разбираться в другом человеке? Почему он притворялся озабоченным, почему я уловила перемену в его лице и почему он потом заставил меня ждать? И еще одна задача: почему завтра, именно в воскресенье, я должна об этом помнить? Что-то тут неладно. Выпроводил меня ни с чем, а я теперь сиди и жди целый день, чтобы схватиться за трубку в нужное время, и не слишком рано, и не слишком поздно, а именно тогда, когда он уже от меня избавится, передаст кому-то, кто меня увидит впервые, не знает обо мне ничего, так как же он может знать, в чем там дело?
Так я шла, полная бунта и вопросов, поскольку мне не дали ожидаемого облегчения одной фразой. Это было раздражение здорового человека, которого втянули в ненужные недоговоренности. Я была неприязненно настроена ко всем событиям кончающегося дня — и, как будто чуточку гордая этой моей реакцией, иду, нормальная и действующая, домой, не повесив уши, наоборот, вскинув голову, чтобы вновь смотреть на толпу, на свет и небо и видеть себя во всем этом, в моем наплыве гордыни, что я з н а ю л у ч ш е. Я была простым прохожим, была обычной, сама собой, была здоровым человеком. И никакой врач не тронет меня своими сомнениями, своими взглядами, которых я не могу расшифровать, своими фразами, повисающими среди белых реквизитов этого храма собственного заблуждения. Храма для жаждущих надежды, которая им так нужна, потому что я-то знаю, что выхожу целой и невредимой из всей этой истории.
Я шла домой беззаботно, внушая это себе, ведь нет во мне никаких признаков тревоги, как вдруг совершенно неведомо откуда прыгнул ко мне еще один вопрос, меня он не касался, меня,
