Экспресс-36 - Борис Сандлер
…Крики угнетаемых и истязаемых достигли даже Пещеры патриархов, где покоятся наши праотцы и праматери. И восстал праотец Авраам из могилы, и спросил у Всевышнего: «Разве для того избрал ты народ мой, чтоб враги мучили его и рвали его в клочья?» И ответил Всевышний Аврааму: «Страшно согрешили сыны твои. Предали они наследие свое, и отступились они от всех двадцати двух букв алфавита своего!» И вскричал Авраам: «Кто может засвидетельствовать это?»
Прилетела к нему птица Алеф. Обратился к ней Авраам: «Неужели ты, которую народ мой поставил во главе Десяти заповедей, оказав тем наивысшую почесть, не пожалеешь его?» Услыхав эти слова, Алеф тихо склонила голову. А птице Бейс напомнил Авраам, что с нее начинается Тора. Осталась Бейс стоять в отчаянии… И так одна за другой — все двадцать две буквы застывали, не в силах вымолвить дурное слово о народе израильском…
Джона из Верхнего города — воплощение пророка Ионы
Этого негра я видел на станции нью-йоркской подземки всякий раз, когда оказывался на ней, чтобы пересесть с одного поезда на другой, увозивший меня с Манхэттена и доставлявший в Бруклин, на Шипсхед-Бей. Он сидел на скамейке, поджав под себя ноги и уперев одну руку в бок, а вторую положив на деревянный поручень, напоминавший перила коротенького узкого мостика. Рядом с ним на земле валялись два больших пластиковых мешка — все его имущество. Ясно было, что негр этот — бомж, а скамейка посреди станции «42-я улица» — его единственное пристанище, место его постоянного пребывания. Об этом безмолвно свидетельствовал весь его облик: манера держаться, аристократическая прямая спина, голова, слегка наклоненная к плечу, и, главное, взгляд — казалось, что он смотрел и поверх всех голов, мелькавших в разнонаправленных людских потоках, и поверх крыш бесконечных поездов, что строго по расписанию с грохотом и лязгом врывались в освещенное пространство, скрипя колесами. Задержавшись на пару мгновений, из распахнувшихся дверей, как из клетки, выскакивали пассажиры, а встречная толпа сразу же забиралась внутрь.
Посреди каждодневной сутолоки, обособленный и отделенный от нее, бомж выглядел так, будто, выпав из человеческой массы, именуемой обычно красивым словом «общество», он не опустился столь низко (и в фигуральном, и в буквальном смысле), прямо под землю, а наоборот — поднялся надо всем и всеми в надземном мире и вознесся выше высочайших небоскребов, потому что в его взгляде читалась самая великая и самая простая мудрость, какую когда-либо рождали человеческий разум и человеческий опыт: всё суета сует — и он, чернокожий бродяга, эту мудрость, похоже, познал. Иногда я видел его играющим с самим собой в шахматы, иногда — дремлющим в своей обычной позе, напоминавшей статую сидящего Будды.
В считанные минуты, проводимые здесь в ожидании экспресса Q, я издали рассматривал его и каждый раз обнаруживал какую-нибудь новую черточку, которая притягивала меня к нему и разжигала мое воображение. Стоя на перроне, я представлял себе десятки сюжетов, главным героем которых оказывался дремлющий чернокожий бомж. Разумеется, он и понятия не имел обо всех превращениях, происходивших с ним в моих фантазиях… Я слышал его голос, обрывки фраз, которые еще требовалось выстроить в сколько-нибудь связный текст… При этом меня ничуть не удивляло, что негр говорит со мной по-еврейски! Вероятно, величайшая привилегия, которой Всевышний удостаивает писателя, и в то же время его, писателя, мучительно-сладостное наказание состоят в том, чтобы выслушивать от своих героев слова, которые он сам же в их уста и вложил…
Все эти растрепанные мысли о чернокожем бомже в одно мгновение разгонял локомотив, выскакивавший из своей холодной темной норы и врывавшийся в едва освещенный мир моего воображения. Уже в поезде разорванные клочки видений постепенно складывались в мозаичное полотно образов, и под стук колес я переносился в иную реальность.
Кто может объяснить, почему выплывают вдруг из моих жизненных далей те или иные события и образы, о которых до сего дня я не вспоминал ни разу — ни в будни, ни в праздники? Но вот ведь происходит именно так — как происходят порой в жизни самые невероятные события — и именно здесь, в нью-йоркской подземке, на пути из Манхэттена в Бруклин. Я мог бы, конечно, объяснить это с помощью одной из теорий доктора Фрейда — так уж нынче повелось: почти все, что находится на грани между явью и сном, все, что не сразу поддается пониманию, относят на счет отца психоанализа. Но бездомный негр, обитатель станции «42-я улица», объяснил это просто и понятно — на моем родном языке, на том языке, на котором говорят все мои герои: «Жара… Тут охренительная жара!.. От нее все охреневают…»
Да, лето, под землей жару можно прямо пальцами потрогать. Она проникает сквозь кожу и запекает все внутренности. Каждая станция превратилась в баню, а точнее говоря — в парилку. Экспресс Q, как назло, запаздывал. Пришибленный безумной жарой, я метался туда-сюда у самого края платформы и бросал косые взгляды на негра. Тот сидел на скамейке, по обыкновению поджав под себя ноги, в светло-зеленой широкополой панаме на голове, чем сразу напомнил мне нашего давнишнего соседа в Бельцах, Лейзера-стекольщика, большого любителя париться в бане. Все уже знали — раз Лейзер надел свою светло-зеленую шляпу, значит, идет в баню. А в бане он себя чувствовал словно в раю, или, как у нас говорили, — словно Бог в Одессе.
По пятницам, в особенности после полудня, все бани города обычно перевыполняли план по количеству «помывочных единиц» — за счет местного еврейского населения. Каждый еврей мылся в своей бане, как будто был приписан к ней городской администрацией или же оплатил в ней постоянное место, как в синагоге. И поскольку тогда, в 1950-е годы, собственных ванных комнат в домах еще не было, а общинной миквы уже не было, баня оказывалась единственным местом, где каждый бельцкий еврей мог и вырваться из будничной суеты, и смыть с себя все грехи. Там не существовало ни начальников, ни подчиненных: все равны, все голые-босые, все с одинаковым имуществом — куском мыла, мочалкой, чтобы сдирать с себя грязь, веником для парилки и жестяной шайкой, полученной при входе по своему билету. Ну прямо — коммунистическое общество.
Баня, в которой обычно мылась моя семья, находилась на «Кешеневер гос» — Кишиневской улице. Вероятно, поэтому
