Госпожа Юме - Георгий Андреевич Давыдов
Вслух я вряд ли скажу, что мое ремесло — метать бисер, вслух необязательно, напротив, похваливал сациви, грузил бордо в утробу, помню, Лене трудно подстроиться под развеселье, — главнокурявцев (говорю, жуя), что крысообразные вдруг отвязались, всё! (Хоровой тост; даже жаль — Землеройка и Монгольская бо’одка собирались выступить в мою защиту на суде). Попутно скетч о Евгеневгениче (юмор у них в наборе, как причиндалы), набравшись, выболтал об Обыденке, о петиции к чудотворной (странно приметить у Лены насмешечку напополам с довольством, может, из-за позолоченной оправы — его презент?) Или она вспомнила о «Мечтателях»? — стала первой, кому сказал (задолго до свистопляски), что выбросил дарственную. Боже мой, ты восхитительный дурак! — как будто я хотел? скорей всего, случайно, переезд, студиозусы таскали короба, поперли ради хохмы, не уверен. Лидия Николаевна была не без провокаций, повторяла «мой стиль — рассудку вопреки». Но, похоже, рассудок-то присутствовал — и «двойной автопортрет», как говорил Анри (он водил рукой Л.Н., пока они, лежа на мавританце, т.е. на чуде ковроткачества, болтали друг с другом в «золотом зеркале Амура»), — ей попросту стало жаль отдать в чужие лапки, канцелярские лапки. «Юрочка, вас могут засудить» — «Венец страдания — и тот не будет платой» (Ахматова? не проверял).
Не знаю, зачем ты придумала эти катания в кабриолете (или придумал я?) Он все время глохнет, чему никто не верит — там ювелиры перебрали косточки, а Аганбяна нет, чтоб ставить на горох, — зато, когда тихнет мотор, мы, под жаровней солнца, слушаем кузнечиков и ветер луговины, прозаически, впрочем, ожидая эвакуатор, ты говоришь что-нибудь вроде «я люблю такие моменты, жизнь останавливается, и…» — не знаю, что должно следовать после «и» — «а верю ли я в доктрину метемпсихоза? хотел бы стать, скажем (подыскивала костюм для воплощения недолго), кузнечиком?» — и верю ли (странный переход), если бы меня все-таки замуровали в местах отдаленных, она носила бы мне сухари (хотел сказать, что назвал бы ее соучастницей, и сидели бы по соседству), вообще не бывает ли у меня наваждений, когда видишь иные, но тоже свои, биографии, иные дороги — потому что она мечтала, пожалуйста, не смейся, быть ветеринаром, еще актрисой, еще чичероне, как Вернье, а лучше всего драить полы в церкви в Брюсовском. И верю ли в воскресение — как будто не пою «Христос Воскресе», как будто не поклонник кулича по ее рецепту — но вообще-то, и пусть это будет теологуменом, люди ценят только то, что теряют навсегда, и мы с тобой тоже что-то потеряем навсегда. «Но зачем, если знаешь, а ты знаешь: нужны шмели?» — о, тут ответ несложен — мнемотический каталог несостоявшегося энтомолога сохраняет в нетленном виде латинское наименование жужжащего бочонка — bombus — ты хохотала (к тому же я научил, как бомбуса, задумавшегося на синем шелке твоего плеча, погладить, чтоб не цапнул), но ведь это даже не половина ответа, а целый не произнести: если любишь женщину, в вопросе — да весь мир в вопросе; если не любишь, то, конечно, дура.
Иногда тоже говорю нелепости: «Тот, на Страсбургском соборе, с жабами на спине — это же не я?» — «Как тебе в голову могло прийти? (ладонь на лоб) Перегрелся, что ли?» Но если бы солнце подплавило меня, скрипел бы и скрипел: почему не пришла на вернисаж Nōka Ō — а, ты была никакая, упадок, смешно сказать, сил, ты — серфингистка, тебе всего сорок шесть — «Почти сорок девять, счетовод» — какая разница, ты — ас сверхскоростной езды, госпожа ветра, не удивлюсь, если тебе придет фантазия прыгнуть с парашютом, лишь благодаря твоему человеколюбию мы передвигаемся в автомобиле, а не верхом (брякнул, что за руль не садился с 1987-го, — повод меня подучить — тем более, как сказала, инструкторше-миллионерше плата не потребуется), хотя, конечно, ты считаешь блажью, что у меня дыхательная аллергия на потную шерсть твоих миленьких лошадок, но и я — блажью, что была больна, когда перед пластмассовыми людьми я откровенничал о komorebi — солнечном свете, который проступает сквозь деревья, — м.б., вся человеческая история — такой почти не различаемый, но все же присутствующий свет? — и «Вишня в цвету» Nōka Ō была коронована героиней вечера исключительно с целью спросить — в каком саду цветет твое счастье? — стихотворение Nōka Ō, в моем переводе, предсказуемая мистификация. А вечером твой сварливый тон по телефону: «Почему
