Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Но Панайота и не думала молчать. Если бы не эти греческие военные, сунувшие нос не в свое дело, решившие их якобы освободить и спасти, жили бы они со Ставросом в их прекрасном квартале, поженились, поселились бы в своем доме с садом, где она посадила бы герани, розы и бугенвиллеи. Как мать с отцом, как бабушка с дедушкой, как все те предки, что два тысячелетия жили на этих плодородных землях, так и они со Ставросом прожили бы здесь спокойную, счастливую жизнь, растя детишек, которые плескались бы, точно рыбки, в бирюзовых водах. До чего же несправедливо!
Проглотив подступивший к горлу ком, она выложила то, что слышала от отца:
– Ты представляешь, какие в Анатолии дороги? У вас же ни глотка воды не будет. К середине лета от целой армии ничего не останется.
– Вот поэтому я и должен идти. Я вырос на этих землях. Я сильный. Они не выдержат, а я буду сражаться, – проговорил он тихо.
Панайота осмотрела себя. С каким старанием несколько часов назад надевала она шелковые чулки и розовое платье с короткой юбкой, а теперь она все это ненавидела. Она проглотила набежавшие на глаза слезы.
Ставрос спрыгнул с валуна, загребая ботинками песок, подошел к Панайоте, взял ее двумя пальцами за подбородок и повернул лицо к лунному свету. Ее длинные черные волосы растрепались на ветру, ленточки съехали. Девушку съедала скорее печаль, чем злость, но парень в тот момент этого не понимал. Он лишь хотел объясниться.
– Панайота, ты знаешь, что для нас будет означать поражение?
– Конечно, знаю. Это будет конец вашим грезам о Великой Греции. Власть снова перейдет туркам. В порт хотя бы снова корабли начнут заходить. Мужчины, вместо того чтобы из-за отсутствия работы сидеть по кофейням да дремать, снова будут работать. Все будет как прежде. А если так, то я без раздумий предпочла бы султана или даже Кемаля, чем людей своевольного Стергиадиса.
Ставрос увидел, как что-то взметнулось в темноте, но, только когда это что-то со всей силы ударило Панайоту по щеке, он понял, что это его собственная рука. Панайота отскочила назад, споткнулась о камень, потеряла равновесие и упала на мягкий песок.
Ставрос бросился к ней. Как он мог такое сделать? Панайота не отнимала рук от лица, и он забеспокоился. Она прикрывала и один глаз. Неужели он в беспамятстве ударил бедняжку в глаз? Ох, боже мой! Акис с него шкуру сдерет.
– Йота му, мне так жаль. Любимая, умоляю, прости меня.
Девушка смотрела куда-то в одну точку, прижав ладонь к щеке и закусив вишневые губы. Широко распахнутые угольно-черные глаза, казалось, занимали все ее узкое, длинное лицо.
– Панайота, любимая, прости меня. Я не понимаю, как такое случилось. Пожалуйста, дай я посмотрю.
Панайота медленно отвела руку от щеки и подняла голову. В темноте ничего не было видно. Ставрос, все это время задерживавший дыхание, наконец выдохнул и коснулся щеки девушки. Она горела огнем. Он поцеловал то место, куда ударил. Непонятно было, злилась Панайота или плакала. Его правая ладонь, с загрубевшей от весел кожей, опустилась от щеки к шее и дальше – к вороту ее бело-розового платья с лентами-завязками. Панайота снова закрыла глаза и продолжала грызть губы, но, кажется, противиться не собиралась. Когда давеча Ставрос думал, что еще чуть-чуть и он не выдержит, вот этого-то у него и в разуме не было. Его даже мысль такая не посещала, чтобы до свадьбы заниматься этим с кем-то, кроме тех женщин из Хиотики. И уж тем более с Панайотой, дальше поцелуев с которой он и мечтать не смел! И вот теперь вдруг эта девушка лежала под ним.
Фонари на вытащенных на берег лодках погасли, все гости разбрелись по улочкам Айя-Триады. Должно быть, уже началось представление в Цирке чудес. В темноте позади валуна они были совершенно одни; Панайота лежала зажмурившись, как набитая соломой кукла.
– Любимая моя, родная, Йота му…
Внутренняя сторона бедер, покрытых юбкой из жесткой, как бумага, тафты, была невообразимо белой и нежной. Даже ноги женщин в Хиотике, носивших шелковые чулки, не сравнились бы с этими; а между тем девушка его все еще не оттолкнула. И в эту самую секунду Ставрос впервые подумал о том, что совсем скоро его может настичь смерть, когда он будет переходить через горы или же пересекать пустыни. Конечно, солдат никогда не забывает о смерти, но до того момента Ставрос даже не представлял, что это может случиться с ним на самом деле. И только в его мозгу вспыхнула эта мысль, как вспыхнули и сотни искр в его паху, он схватил Панайоту за плечи, как хватаются за жизнь, и с силой вошел в ее глубины.
Луна лила свой свет на темные воды залива, Катина дремала на балконе, ожидая возвращения дочери. И хорошо, что дремала, а не то увидела бы, как ее драгоценная девочка, над которой она так тряслась, бредет через площадь, неуклюже расставив ноги, как недавно прошедшие обрезание мальчики, и растревожилась бы. Не спи она, заметила бы, что розовые ленточки, десятками которых она собственноручно усмиряла сегодня непокорные черные локоны Панайоты, развязались, а многие и вовсе потерялись. По странной походке дочери она бы догадалась, что у той под тафтовой юбкой ничего больше и нет, но чего ей никогда было не узнать, так это того, что испачканное в крови белье Панайота, улучив момент, выбросила с лодки в темное море.
Не спи она, увидела бы, как Панайота, даже не попрощавшись с проводившим ее до площади Ставросом, завернула на улицу Менекше и заплакала, прислонившись к стене дома напротив, как при виде подбежавшего к ней Мухтара на лице ее, по которому стекали дорожки слез, на мгновение появилась улыбка, и, быть может, в тот момент Катина заметила бы поразительное сходство между дочерью и той европейкой, что прошлой весной точно так же плакала, прислонившись к той же самой стене.
Однако Катина Ягджиоглу дремала, лежа на диване на балконе, и ничего этого не видела.
Не знала она и того, что тот поезд на Афьон, печальный гудок которого слышала, когда на следующий день, проснувшись на рассвете, шла на набережную в пекарню Закаса, чтобы купить дочке лепешку
