Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Когда они со Ставросом вышли со двора, внутри у Панайоты все словно свело. А желудок горел от выпитого вина. Но тут она осознала, что ее рука по-прежнему в огромной ладони Ставроса, и разочарование сменилось радостью.
Пока они сидели в том дворе, улицы наполнились народом, который съехался на первую летнюю ярмарку со всех сторон: и из Корделио, и из Борновы, и по морю, и по суше. С фаэтонов спускались офицеры и богачи-коммерсанты с красивыми дамами. Уличные торговцы повесили над своими повозками светильники, чтобы товар получше было видно. Газовых фонарей в маленькой Айя-Триаде не было, и огоньки на качающихся в море лодках сверкали ярко-ярко. Перекрикивались стриженные наголо деревенские дети, кто-то из них боролся в пыли. Вдруг мальчишки, все разом, бросились на маленькую площадь перед церковью, откуда доносился голос зазывалы. Девчушки с голубыми лентами в волосах теребили за руку отцов. Зазывала закричал еще громче:
– Внимание, внимание! Совсем скоро, ровно в девять часов, начнется представление в Цирке чудес. Не пропустите! Приглашаем всех, от мала до велика. Кирйи ке кирйес элате[75], приходите и посмотрите, кто приехал порадовать нашу прекрасную Смирну своими талантами. Самый известный канатоходец в мире – арап Керим-баба! Ходит по канату, да не так, как другие. Керим-баба ходит на руках, кувыркается через голову и, как кошка, ровнехонько приземляется на канат. Дамы и господа, взрослые и дети, Козмас уж вам не соврет! Ористе, приходите да своими глазами посмотрите. Кита на дис![76] Будет там и знаменитая танцовщица Дуду-султан, а вместе с ней – сладкоголосый евнух Сары-Хараламбис с Хиоса. Вот кто будет вас развлекать этим вечером, дамы и господа. Ясас! Ясас! Приходите, повеселитесь, не пропустите! Представление начинается в девять часов. Всех ждем!
Ставрос по-прежнему не выпускал ладонь Панайоты из своей большой горячей руки, и сердце девушки билось как пташка; она привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть среди толпы, собравшейся на площади перед церковью, помост, где будут выступать акробаты. У стен церкви со всех сторон горели свечи, и пламя их, дрожащее на ветру, на мгновение обдало теплом ее лицо. Было видно, как священники внутри церкви обходят ряды деревянных скамеек, наружу выбивалось ароматное облако амбры и сандала, смешиваясь с пропитавшими улицы запахами жженого сахара, рахат-лукума и бубликов-гевреков.
Панайота потянула парня за руку:
– Милый мой Ставраки, давай возьмем халвы.
Ой! Какой еще «милый мой Ставраки»?! Прежде она называла его так лишь в своих снах. Может, она наконец-то смогла расслабиться рядом с ним и быть самой собой? Но скорее, все дело в выпитом вине. Ноги просились в пляс.
Ставрос молча пошел в ту сторону, куда она тянула. Он как будто мыслями не здесь, или ей кажется? Уж не сделала ли она что не так? А вдруг он посчитал ее маленьким невоспитанным ребенком, который только и бегает за халвой и конфетами? Конечно, он предпочел бы взрослую девушку, а не девчонку. Например, одну из тех, которые, подобно европейкам с Белла-Висты, уже в двенадцать лет знают, как следует садиться и вставать.
Мимо прошел шарманщик, и от его мелодии у Панайоты заныло в груди.
Продавец протянул каждому по кусочку кунжутной халвы, завернутому в бумагу.
– Как имя твое, красавица?
– Панайота.
– Поли ореа. Браво су[77], дорогая Панайота. Тебя недаром так назвали – пусть жизнь твоя будет полна света, как у Пресвятой Богородицы. Повезло тебе, парень, нашел себе невесту на славу: и лицом красавицу, и душой.
У Панайоты вверх по хребту взлетела, точно фейерверк, искра радости. Если бы не ее забота о том, чтобы не показывать Ставросу слишком уж явно свои чувства, она прямо там обняла бы его и расцеловала в щеки. До того была счастлива!
– Хронья пола[78], ребятки!
– Хронья пола, кирье!
Тут Ставрос сказал: «Пойдем на пляж», – и радость, поднимавшаяся внутри, вдруг лопнула, как шарик. Панайота задохнулась, словно ей дали под дых. Неужели они снова будут целоваться по темным углам? Она-то думала, что этим вечером они будут гулять как настоящая пара в толпе. Ей всего-то и хотелось походить с ним под ручку да поесть халвы. Но из страха, как бы он не выпустил ее ладонь из своей, она ничего не сказала. Молча они пошли к берегу, где на приколе стояла лодка отца Нико. Шарманка звучала уже где-то далеко.
Ставрос помог Панайоте забраться на каменный валун позади лодок, а следом залез сам и сел рядом. Руки им пришлось-таки расцепить. Причаливали все новые и новые лодки, полные девушек и парней. Некоторые пары даже и не смотрели в сторону многолюдных улочек – сразу скрывались в темноте пляжа. Панайота положила руки на пышную юбку своего розового платья – так, чтобы Ставрос непременно видел. Колени их снова соприкасались. Ставрос смотрел на море, на мигавшие огоньки карбидных ламп и спустя некоторое время наконец заговорил глухим, надтреснутым голосом:
– Йота му, мне нужно тебе кое-что сказать.
Панайота прикрыла глаза. Голова ее кружилась. Она глубоко вдохнула, словно хотела вобрать в себя весь этот момент целиком: ночь, луну, звезды, прохладный ветерок, пахнущий жасмином, жженым сахаром и водорослями, грохот барабана, женский смех и доносящуюся от домов музыку. Неужели Ставрос назвал ее «моя милая Панайота»? Йота му! Впервые. Когда они целовались в темноте у стен Английской больницы, он ни по имени ее никогда не называл, ни ласковых слов на ушко не нашептывал.
Открыв глаза, девушка увидела, что возлюбленный ее вытаскивает из кармана жилета табак. Вот сейчас он скрутит сигарету, закурит и свободной рукой непременно возьмет ее за руку. Она плотнее прижалась своим коленом к его.
Пристала еще одна лодка со светящимся фонарем на носу. Тут же с нее соскочил пышноусый мужчина средних лет, подтащил лодку к берегу и затем одной за другой помог спуститься девушкам, поддерживая их за руки. Нескольких он попытался было обнять, а те в шутку сделали вид,
