Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Эдит долго хохотала над собственной остротой. Авинаш помрачнел. Увидев это, она перешла на греческий, как обычно делала во время их забав в постели.
– Аде вре[80], Авинаш му, ты что же, рассердился? А писатель и правда очень хороший. Он там говорит кое-что и про сидящее в человеке зло. Постой, что же он говорит? Книга должна быть где-то здесь.
Потеряв надежду, Авинаш присел, сцепив свои смуглые руки, на краешек дивана возле миниатюрных ног возлюбленной.
В последние годы пристрастие Эдит к гашишу превратилось в настоящую зависимость. Сейчас Авинаш проклинал тот день, когда двенадцать лет назад сам подарил ей кальян. Этот кальян до сих пор стоял в ее спальне наверху, и теперь Эдит уже не могла без него ни спать, ни получать удовольствие от занятий любовью с Авинашем. Даже в свет она выходила только на прежде задурманенную голову. Все сходились во мнении, что у нее появились странности. Во время разговора она могла вдруг совершенно некстати захохотать или же, не дослушав собеседника, развернуться и уйти. А иногда она сидела себе в уголке, загадочно улыбаясь. Прежние друзья, напуганные ее неуместным смехом и замечаниями, которые она отпускала своим низким голосом, теперь не решались даже к ней подходить.
Расстеленная на диване овечья шкура была мягкой и теплой, как только что вынутый из печи хлеб. Конечно же, это Зои заранее нагрела ее бутылками с горячей водой. Заставить Эдит покинуть теплое, пропахшее опием ложе и выйти в зимний вечер будет сложнее, чем он думал.
– Надо попросить Христо, пусть приготовит тебе кофе.
– Нет нужды. Я в порядке. Голова у меня ясная как день.
С этими словами она снова откинулась на расшитые канителью подушки, а ноги положила Авинашу на колени.
– Тогда вставай и поедем. Мы того и гляди опоздаем. Стыдно будет.
– Стыдно, ой как стыдно, – как попугай, повторила за ним Эдит.
Авинаш прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Черт так и нашептывал на ухо ударить разочек вот по этому личику, схватить за руку да и запихнуть в машину – посмотрим, посмеет ли она тогда хоть пикнуть за весь вечер.
– Знаешь, Авинаш, что действительно стыдно? – Улыбка исчезла, между бровей залегла глубокая складка. – Стыдно, что мы как ни в чем не бывало танцуем на балах все эти вальсы и польки.
– Почему ты так говоришь? С начала мировой войны сколько всего балов-то было? Последние годы все сидят по домам. И только этим вечером высший свет впервые снова соберется. Эдвард все силы отдал, чтобы устроить всем балам бал, да ты и сама об этом знаешь. Привез даже из самой Америки джазовый оркестр.
– Но сейчас тоже идет война, и если мы в ней не участвуем, так что же, будем считать, что и нет никакой войны? Так ведь мы тоже жили в этой стране сколько столетий! Ладно ты приехал совсем недавно, тут ничего не скажешь, а моя-то семья перебралась в Смирну в начале восемнадцатого века. С тех пор нас и французами можно назвать лишь потому, что говорим по-французски. Да и то наша речь уже звучит по-другому, сам знаешь. Посмотри на наше семейное древо: ни один из нас не родился во Франции! Возьми тех же Томас-Куков, устраивающих этот роскошнейший бал: да у них по меньшей мере последние три поколения держат в своих руках торговлю с Востоком. Мало им караванных и морских путей, они теперь и железные дороги к рукам прибрали. Страховые компании, рудники, банки, весь экспорт и импорт – всё в руках их семьи и их важных друзей, которые приглашены на сегодняшний бал. Сплошные привилегии да особые разрешения от султана. Ты посмотри, что они творят: они же натравили обычных людей друг на друга, сколько деревень за этими горами пожгли и разрушили греческие солдаты и турецкие отряды только из-за их подначиваний. Моя родная страна истекает кровью, вот эти молодые парни умирают, так неужели же это не наша война?
Она махнула рукой в сторону кухни, где бок о бок работали турецкие и греческие служанки. Не отрывая глаз от уже совсем погасшего камина, Авинаш ответил тихим голосом:
– Эдит, всегда где-то война идет. С начала времен человек одной рукой созидал, а другой – воевал. То, чем сегодня владеешь ты, вчера принадлежало другому, а завтра станет чьим-то еще. Смерть и рождение всегда дополняют друг друга, и всегда в этом мире добро существует рядом со злом. Никогда не наступит тот день, когда все войны прекратятся и воцарится мир, а вот твои считанные дни на земле непременно закончатся. И тратить эту блаженную жизнь, дарованную тебе Всевышним, на недовольство – самый страшный грех. У тебя, как и у всех, есть в этой жизни свое предназначение. Ну же, идем.
Эдит капризничала, как маленькая девочка.
– В данный момент для меня самая блаженная жизнь – здесь.
Она потянулась своей миниатюрной ножкой к трубке, укатившейся к краю ковра. Когда же Авинаш попытался помешать ей, схватила его руку и прижала себе между ног.
– Или здесь.
– Эдит, прошу тебя, хватит. На балу будут присутствовать высокопоставленные офицеры, генералы и самые важные люди из консульства. Наше опоздание поставит меня в крайне затруднительное положение.
Эдит обиженно надула губки. От гашишного дыма глаза ее сузились и налились кровью, но, не сиди Авинаш так близко к ней, он бы этого и не заметил – при взгляде издалека все внимание к себе привлекала сурьма, которой, быть может, с этим умыслом она и подвела глаза в тот вечер.
Он встал. Эдит зевнула.
– Иди, да-да, иди один. Так лучше будет. У меня нет никакого желания находиться в одном зале с этими снобами.
– Не говори глупости. Конечно же, мы поедем вместе. Вставай.
Подцепив под руку, Авинаш попытался поднять Эдит с ее дурманящего ложа.
– Эй-эй! Полегче, сэр шри Авинаш! Позвольте напомнить, что я вам не супруга. Вы можете с чистой совестью явиться и в одиночестве. А впрочем, вы могли бы пригласить кого-то еще. Уверена, наберется целая толпа женщин, желающих пойти на прием с вами под ручку. Здесь в округе сплошь парижанки да англичанки, надеющиеся заполучить себе какого-нибудь офицера. Вам даже на улицу идти не придется – достаточно выйти на мой балкон
