Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин
пропела она с адресом.
Прокопий с шумом сдавил мехи, застегнул гармонь.
- Ещё поиграй! – попросил Ефим, положив руку на ремень гармошки. Оттолкнув его, Прокопий молчком прошёл к скамейкам, на которых кучно сидели парни. Катя, обидчиво закусив слинявшие, изогнутые сердечком губы и едва удерживая слёзы, спряталась в угол.
- Заходить велено! – крикнула курившим на улице Афанасея.
- Второй месяц живём в тридцать четвёртом году, – переждав, когда смолкнет гул, начал Науменко. – Весна в гости метит, а мы и не думаем о том.
- Думайте, – скрежетнул Ворон. – Помене пейте, поболе думайте!
- А ты разве не обязан думать?
- Моё дело тельячье: поел – и в угол.
- Ну да, ты, конечно, ни при чём, – спокойно кивнул Науменко. – Вот если бы начали колхоз делить...
У стены под сбруей неприметно устроились Сазонов и Ямин. Они тихонько переговаривались о своём, будто собрание их не касалось. У противоположной стены сидели учитель и Пермин. Пермин что-то говорил, Иван Евграфович согласно кивал головой, отчего длинные жирные волосы его метались по лбу пучками.
- Здесь базар или собрание? – прикрикнул Науменко. – Эй, там, галёрка, потише! Кто говорить будет?
- Из пустого в порожнее переливать...
- Тоже занятие, – густым, рокочущим басом сказал цыганистый, стриженный под горшок Панкратов. – Больше говорим – меньше о брюхе думаем.
- Ну вам-то, Мартын, о брюхе не следует волноваться, – заходя сзади, негромко сказал Сазонов. – Осенью разжились на току...
- Ты видал?
- Он не видал, дак я примечал, – поднялся Коркин.
- Постыдился бы! Сам-то давно ли из-за колхозных овец с соседом дрался?
- Может, указать, где закопано?
- Не конфузьте его, Евтропий Маркович! – остановил Сазонов. – Он и сам понимает, что лишнего наговорил. Завелось два-три жулика и кладут пятно на всё Заярье. – Он явно приуменьшил, чтобы колхозники перестали нервничать. – Один отсиживает, другой, по старости лет, на свободе, а третьего не сразу распознали... Вы не убегайте, Панфило Осипович! Дело прошлое. Люди вам простили, а бог, поскольку его нет, не заметит.
- Я до ветру, – буркнул Ворон и под смех колхозников скрылся за дверью.
- У тебя всё, Варлам? – недовольный тем, что собрание отклонись от повестки, спросил Науменко. И, когда тот кивнул, продолжал:
- Ежели кого из воров обошли, не обессудьте. В другой раз пёрышки пощиплем. Но уж зато так ощиплем, что вся срамота на виду окажется...
- Бурдакова почто не помянул? – спросила Фёкла.
- С мёртвых не спросишь. А дети не виноваты. Я как раз хотел просить собрание выделить ребятишкам пудов с пяток хлеба.
- Тут возражений не должно быть, – поддержал Пермин. – А то Науменко этим иждивенцам всю муку у себя выгреб. Марья из-за этого домой не пущает.
- Это моя тревога, – сурово оборвал Науменко. – С воровством пора кончать, товарищи! Стыд-позор! Никогда не водилось, такого, и вдруг...
- А жить как?
- На трудодень не разбежишься…
- Не напрасно прозвали его – трудный день...
- Кабы один день, а то весь год...
- Ну что ж, давайте разделим колхоз, – не дожидаясь, когда смолкнет шум, предложил Науменко. – Вернёмся к старому... Райское житьё! Ребятне пример показали. Все гужи у хомутов обкарнили. Афанасея, выдь, доложи собранию...
- А что докладывать? Вон она, сбруя-то, на виду, – неохотно поднялась женщина. – Григорий... Григорий Иванович верно говорит. Испакостили сбрую. У меня не сто глаз – следить за каждым.
- Панкратов-меньшой плетёную шлею сволок!
- Этот не промахнётся! Весь в отца!
- А твой Яшка? У меня на глазах гуж отпластнул...
- Тише! Тише! – поднял руку Сазонов, как бы зажимая в своём кулаке все выкрики. – Давайте по существу!
- Ну тогда я начну о весне? – предложил Науменко. Ему никто не возражал. – В эту весну пустошь у Ракитов поднимать придётся. Такая установка из района. Да и земля зря простаивает. А хлеба каждый год до нового урожая не хватает. Думаю, установка правильная. Какое ваше мнение?
- Моё мнение другое, – возразил Ямин.
На него заоглядывались, зашептались: Ямин на собрании говорит – такого ещё не бывало.
- Скажу, как сумею. Гнём мы спину от зари до зари, а хлебушка досыта не едали. Жили же
