Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин
- Хорошие книги! Только мало. Давайте как-нибудь вместе съездим, подберём...
- Поезжайте с Иваном Евграфовичем. Я холостых мужчин избегаю, – отшутилась учительница.
- Всех? – ляпнул Варлам и тотчас прикусил язык.
- Извините, мне на урок.
Ей не понравился нескромный вопрос Сазонова. И вспомнилось кстати, что Прокопий сердился из-за этих посещений. Но не выгонять же Сазонова, тем более что приходит только по делу, и чаще всего к Ивану Евграфовичу. Он неназойлив, и разговаривать с ним приятно и легко. Но Прокопий рассуждал иначе и запрещал ей видеться с Сазоновым. А она хотела. Ей нравилось злить Прокопия, разжигая его ревность. Хоть в этом она чувствовала себя сильнее его. И ревностью, одной лишь ревностью пыталась расшевелить в нём умирающее чувство.
Её мучило непобедимо-грозное предчувствие, что счастью любви, вспыхнувшей так внезапно, скоро придёт конец. И удержать при себе Прокопия немыслимо – как немыслимо вернуть молодость.
Она спешила, впивала в себя всё, чтобы насытиться уходящим. Страх перед этой невосполнимой потерей был так велик, что порой задавливал самое чувство, хоть и сильное, но не смеющее быть решительным.
Этому мешали десять лет разницы в годах.
Глава 27
Семён Саввич и Логин перешли мост и свернули к Белому Яру, за которым сахарной глыбой высился древний курган. Курган был скользкий, укатанный ребятишками; именно поэтому взрослые остерегались взбираться на него. Однако немного погодя Науменко, выглянувший из окна конторы, увидел приятелей на самой вершине: «Ишь верхолазы! Носит их нелёгкая!».
Они стояли на кургане и о чём-то судачили. Точнее, говорил один Семён Саввич. Логин, раскинув подрамник, рисовал выступающее на белоснежье село.
Подписав ведомости, Науменко опять подошёл к окну. Маленькие спокойные фигурки приковывали к себе его взгляд. Захотелось уйти из этого дома, от дел, которые никогда не переделать, от косоглазого счетовода, надоедливо постреливающего на счётах.
- Шёл бы ты обедать, Никифор! – хмуро кивнул он счетоводу.
- А я не обедаю, Григорий Иванович. Настасья, супружница моя, худеть велит. – Счетовод вытащил из стола морковку и захрумкал.
- Худеть, а сам ровно кролик, хрум да хрум!
- Единственно лишь для умственного поддержания. Телом я и так широк, о теле заботы нету. Морковку ем, чтобы ум не заузился. И тебе советую. Ужасно полезная овощь!
Выйдя из конторы, Науменко повернул к кургану, на котором всё ещё маячили Логин и Семён Саввич.
«Как они забрались туда!» – скользя и падая, недоумевал Науменко. Он злился оттого, что не может подняться наверх, а колченогий старик и тщедушный Логин легко сделали это. Сапоги оставляли за собой следок с царапинами подковок, скреготали, разъезжались как лыжи. Науменко нелепо взмахивал больной рукой, пальцами здоровой пытаясь вцепиться в твёрдый, как пряник, снег.
Было стыдно своего бессилия, неумения совершить такое простое восхождение к людям, чьи голоса он слышал то совсем близко от себя, то чуть подальше.
Вдавливая в курганий лоб каблуки, он наконец одолел две трети подъёма, ухватился за серый кустик полынки. «Не пахнет, – приникнув к растеньицу, пожалел Науменко. – А мята и зимой духовита». Неосторожно разогнувшись, выдрал полынь с корнем и, поминая всех святых, перекувыркиваясь с боку на бок, покатился вниз. Он чувствовал, что это смешно со стороны, но не мог развернуться на укатанном склоне. Сверху на него глядел Семён Саввич. Науменко катился и видел то его и Логина, то контору с тополями перед ней. Оттуда за ним наверняка следит Никифор. Уж он-то распишет, как председатель с горы кувыркался!
У самого подножия Науменко всё-таки сумел развернуться. С достоинством съехал сидя и, вставая на ноги, рассмеялся.
- Ты к нам, Григорий? – весёлым хохотунчиком слетел вниз стариковский голос. – Вон там ступени продолблены. Разве не знал?
- Я ишо многого не знаю, – обходя курган, ответил Науменко.
Вот-вот, – довольно кивнул старик. – А что к земле припал, дак это хоть кому на пользу. Голос-то её слышал?
- Может, и слышал, да не различил, – легко взбираясь по ступеням, улыбался Науменко. – Не до того было...
- А ты почаще припадай – различать станешь... Услышишь скорбь человеческую. Сколь скорби этой впитаешь – столь силы в тебе прибавится. Это не я сказал, Гриньша, это народ бает. А народ мудр. Так ли, Лога?
- Воистину так, Семён Саввич. Кто о земле скорбит, тот добр, злу препона. Погибнет зло – промеж людей одна радость поселится...
- Ишь он как повернул! Люди-то не одинаки... Выговор, карахтер – всё разно. А всего пушше богачество рознит. Нам вот с тобой богачество ни к чему – другим токо то и дай.
- Не богачеством надо оделять человека – а правдой-истиной...
- Точно, Логин, – поддержал Науменко. – А истина у нас одна: коммунизм... Это не я у тебя на вершину-то лезу?
На
