Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
– Да. Признаю. Это ненормально – родиться человеком и думать, что ты дерево.
Весь опыт современной психиатрии мерк перед этими простыми словами. Логинов снова ощутил неимоверную головную боль. Таблетки под рукой не было. Он инстинктивно тронул виски пальцами, и Митя тут же отозвался:
– Цитрамончику? У меня есть. В дупле.
Он пошарил рукой за пазухой и вытащил мешочек, похожий на ладанку.
– Эн-зэ. На все случаи жизни.
– Нет, спасибо.
– Брезгуете? Напрасно. Знаете, вы мне симпатичны. Вы много думаете, читаете. Вы объёмный. Если не читать книг, становишься плоским. Я люблю Платонова. Я его понимаю. И через Платонова люблю Николая Фёдорова, мне близка его философия. А ещё Шарова, конечно, у него в прозе есть платоновские мысли. И Гроссмана. Слава богу, здесь есть хорошая библиотека, а что не достать, дочь привозит мне. Откройте-ка шкаф.
Он показал на платяной шкаф у двери. Логинов подошёл, приоткрыл створку, и шкаф ощерился пятью ровными полками, сверху донизу уставленными книгами, большими и маленькими, толстыми и тонкими, и эта великолепная кладка – кирпичик к кирпичику – была также Митиной гордостью. В глаза бросились тиснёные на корешках фамилии – Бродский, Бердяев, Сологуб.
– Одежда мне не нужна. Я надеваю, что тут под рукой, эту пижаму, например, и только потому, что обещал дочери. Нагота не безобразна, нет. Деревья нагие выглядят естественней, чем когда на них вешают тряпки. А книги – лучшее наполнение шкафа. Глупые доктора! – он фыркнул, как наевшийся колбасы кот. – Деревянную мебель убрали, а книги разрешили. Книги ведь тоже из дерева. Из такого, как я. Знаете, я бы хотел, чтобы после смерти из меня сделали книгу. Пусть одну. Но обязательно хорошую. Вы можете мне в этом поспособствовать?
– Я бы очень хотел, но не могу обещать, – устало ответил Логинов.
Митя был ему симпатичен. Они беседовали уже около часа, и Логинов подумал, что с удовольствием ещё бы раз встретился и просто поболтал с ним. Да, медицина в его случае бессильна. И Митя абсолютно бесполезен для работы над проблемой Мосса. Но, чёрт возьми, редко встретишь человека, с которым вот так вот было бы интересно поговорить.
– Я, наверное, не смогу ничем вам помочь с вашей бабочкой, – прозрачным голосом вторил его мыслям потрясающий Митя. – Если он когда-нибудь попадёт сюда, я буду ему только рад. Хотя не факт, что ему здесь полегчает. Его начнут ломать, и он сломается, а значит, будет несчастным.
– Как же им удалось не сломать вас?
Митя беззвучно засмеялся плотно сжатым ртом.
– А потому что я дуб. Черешчатый.
И так лукаво посмотрел на Логинова, что тот почти физически ощутил, как мысли в голове начали прокручиваться на холостом ходу, подобно гайке с сорванной резьбой.
Пора было прощаться. Логинов встал, пожал Мите руку, отметив, до чего же сильный («корневой») у него ухват пальцев, и вышел из комнаты.
Всё тот же «врач-координатор» с невозмутимым лицом проводил его до ворот пансионата, не переставая бубнить, как ему лестно было принять коллегу самого Станкевича и добавляя на всякий случай, что все пациенты как один довольны и жалоб ни у кого нет.
Логинов вышел за ворота к ожидавшему его такси. Солнце отутюжило небо до атласной переливчатой голубизны, и лишь одно узкое облако плыло по самому краю небосвода, точно выглянувший из-под халата край белой сатиновой пижамы. Логинов смотрел в небо и вспоминал Митины слова.
«После смерти сделайте из меня хорошую книгу». Как бы пафосно это ни звучало, но, чёрт побери, было именно то, чего, наверное, и Логинов бы желал. И от этого стало так пакостно внутри, будто кто душу выскребал ржавым скальпелем.
Уже вернувшись в Калининград и поговорив на следующее утро со Станкевичем, он узнал, что Митя Бабушкин умер вечером того дня, когда они встретились. Ушёл легко, от разрыва сердца, с улыбкой на лице. Дочь сообщила, что тело будут кремировать. Логинов снова подумал о книге и не смог избавиться от мысли, что в чём-то нарушил обещание, данное Мите. В чём-то большом и важном.
15
Кира стояла на пороге спальни и наблюдала за спящей Мариной. Каштан за окном мерно стучал по стеклу засохшей веткой: тук-тук, тук-тук, и была в этом какая-то запредельная неврастеническая тоска, хоть вой. Через приоткрытую штору в комнату вползал рваный лоскут игольчатого света, царапал Маринин лоб, всегда бледный, парафиновый, наливал каждую прядь её рыжих волос янтарным электричеством. Кире на миг показалось, что голова на подушке лежит отдельно от тела и запакована в плетёную сетку из раскалённой медной проволоки. Кира даже выдохнула, отгоняя навязчивый образ. Как там он говорит? «Всё тихо в твоей голове».
Да тихо, тихо, тише некуда.
Кира смотрела на спящую Марину и не могла избавиться от ощущения колоссальной пропасти, которая их разделяла.
Кира смотрела на спящую Марину и с каким-то звериным удовольствием подмечала, что половина Марининого лица – ангельская, нежная, с персиковым отливом на детской припухшей щеке, а другая её половина – злая, острая, чуть-чуть фантазии – и увидишь близкую старушечью ядовитость.
Кира смотрела на спящую Марину и ненавидела её.
Ненавидела сильнее, чем отца, пропойцу, постоянно избивавшего мать. Сколько лет уже прошло, но из памяти не вытравить, как пряталась она с братом Вовкой в старый бабкин сундук, и там они сидели, вдыхая запах нафталина и пыльных тряпок, пока отец пьяным матом поносил всё и всех, и слышно было, как летят в подскуливавшую мать какие-то предметы, бьётся посуда и глухо стучит по деревянным доскам пола его тяжёлый ножной протез: тук-тук, тук-тук. Когда этот звук приближался, маленький Вовка непременно писался со страху; а потом бабка лупила их от души старым валенком, потому что тряпки в сундуке воняли. Лупила – для «традис-с-сии», как сама выражалась, а валенком – чтобы до смерти ненароком не убить, понимала ведь, что дети. Валенком не больно, Кира даже привыкла. Считай, и не били её вовсе, разве что отец приложился пару раз за какую-то малую провинность. От его лихого удара у Киры остался шрамик – тонкий белый червячок у самого уха.
Отец всю жизнь проработал обходчиком путей на тогучинском железнодорожном узле, в ста километрах от Новосибирска, пил помаленьку лет с тринадцати, а когда потерял ногу из-за несчастного случая, по собственной же неосторожности, меру водке совсем позабыл – запои были отчаянные, до полной потери памяти, да и помер он в свои неполные сорок лет опять же по пьяни: упал в канаву и захлебнулся от щедрой
