Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
– Я не из комиссии, – ответил Логинов. – Я сам по себе. Я врач, у меня есть один пациент, и я думаю, что смогу помочь ему, если поговорю с вами.
Логинов вдруг понял, что совершенно не представляет, как вырулить из никчёмного разговора в нужное ему русло, и это он-то, психиатр с километровым стажем!
– Смелее, док. Спрашивайте, что вам там нужно.
Он сказал «док» – точно так же, как говорил Мосс. Логинов поднял голову, взглянул в открытое детское лицо необычного собеседника. Митины глаза, умные и лукавые, были чуть сощурены, и сам Митя в этот миг походил на кого-то из давней прошлой жизни Логинова, то ли на обожаемого им школьного учителя математики, то ли на погибшего отца Марины, которого ему так и не привелось узнать поближе.
– Митя, мой пациент неожиданно… – Он на ощупь подбирал нескользкие круглые слова. – …Неожиданно начал осознавать своё отличие от других людей. Очень сильное отличие. Он не умеет пока с этим жить. Ему надо научиться подстраиваться…
– Подстраиваться? – белёсые Митины брови поползли вверх. – Зачем?
– Затем, чтобы он не погиб.
– А в чём его отличие?
– Он считает себя бабочкой.
Митя чуть заметно улыбнулся кончиками губ.
– Диагноз, полагаю, поставили такой же, как мне?
– Ну… – Логинов мысленно зааплодировал Мите. – Будем считать, что так.
– Вы, доктор, держу пари, перешерстили уже все справочники, перепахали интернет, но ничего путного не нашли? Я даже вижу, как вы заводите тетрадку, чертите колонки, выписываете все за и против, не спите по ночам, взвешиваете гипотезы. Я вам вот как скажу: читайте Карла Поппера. Поппер говорил: «Любую гипотезу следует опровергнуть, чтобы двинуться дальше». Иными словами, надо искать не то, что доказывает теорию, а то, что её опровергает.
Светло-карие глаза его медово загорелись, будто внутри черепа кто-то зажёг масляную лампу. Митя потёр ладонью лысину и продолжил:
– Всё дело в ней, в матушке-башке. Там мозг. Ну, вы знаете. В нём – префронтальная кора. Это весьма тонкая шкурка, док, мне здесь объяснили. Там живут механизмы, отвечающие за внутреннюю цензуру. Вот вы ещё молодой человек, многого не застали в силу возраста. А я вам так скажу: цензура нужна. Везде. В стране, в газетах, в школах. И в башке тоже. Нет цензуры в башке – гуляй серотонин-кортизон, или как вы, врачи, такие штуки называете? Наше сознание, ежедневные мысли, белые и чёрные, расплёсканные, неконтролируемые, влияют на нейрохимию головного мозга. А уж она, голубушка, на всё остальное. Чуть позволил себе подумать лишнего – получи паранойяльный психоз. Мысли надо в строгости держать. Чтобы ни-ни! Появится мысль, что ты бабочка, или абажур, или, ещё круче, домкрат – а у меня был такой сосед, вместе отдыхали в прошлом году, – так ты гони эту мысль поганой метлой прочь. Тогда и с головушкой не будет бо-бо. Нет мысли – нет болезни. Всё просто.
Логинов поразился, насколько трезво и взвешенно рассуждал Митя. Перед ним сидел уже не пенсионер-морячок, а интеллектуал-собеседник, глубокий и думающий.
– Вы, я вижу, хорошо разбираетесь в медицинских терминах, – кивнул он ему.
– Я профессиональный пациент, доктор, – улыбнулся Митя.
В Митиной медицинской карте анамнез значился со сроком в десять лет. Логинов на секунду подумал, что не удивился бы, если в итоге бы выяснилось, что Митя всю жизнь притворялся.
– Наука начинается с мифа и с критического отношения к мифу, – продолжал Митя. – Это не я сказал, но это аксиома. Вы свою подопечную бабочку хотите вывести из этого нового состояния. Можете не отвечать, я знаю – хотите. Вам положено так хотеть. А зачем? Если вы проживёте хотя бы один день его жизни, вы поймёте, что все ваши попытки были тщетны и нет ничего более губительного для него сейчас, чем ваше присутствие в его жизни.
Митя вздохнул и привалился спиной к подушке.
– Будьте так добры, вы не подбавите мне водички в таз?
Логинов завертел головой в поисках чайника или ковша, но Митя глазами указал ему на зелёную садовую лейку, стоящую в углу комнаты. Логинов подошёл, взял её в руки, по тяжести понял, что она налита доверху.
– Но тут вода холодная.
Митя захохотал прерывистым дующим смехом.
– Я не парю ноги, доктор. Я питаю корни. Лейте же, что вы встали?
Логинов подлил из лейки в таз, краем глаза наблюдая, как детское блаженство разлилось по гладкому Митиному лицу. В этом свете недавно упомянутое Митей выражение «я пустил корни» приобрело совсем иной смысл, отчего у Логинова засосало под ложечкой.
– У меня есть ещё один вопрос, – он поставил лейку на прежнее место. – Вы помните самое начало?..
Митя сразу его понял:
– Начало моей древесной сущности? Да, конечно. Это был великий день. Я проснулся и осознал, что мне причиняет боль любое жестокое обращение с деревьями. Видите, в этом номере вся мебель из пластика, доктора позаботились, чтобы мне не напоминать о том, что сделали с моими собратьями. Но бедолаги-врачи понимают всё слишком буквально. Я не идиот, я знаю, что, живя в человеческой цивилизации, невозможно избежать деревянных предметов. Я вот вырезал из дерева фигурки – и это было лучшим продолжением жизни заготовок-чурок. А мебель… Я договорился со своей головой, что это мне не приносит боль. И это не приносит боль.
«Как просто, – подумал Логинов. – Почему бы тебе не договориться со своей головой, что ты человек, а не дерево?»
– А зачем? – отозвался Митя, и Логинов вздрогнул от скользкого ощущения, что тот читает его мысли.
Митя хихикнул и продолжил:
– Вот вы тоже думаете, как все местные врачи. Мол, договорись с головой и вылечись. А я не хочу. Я не обычный пациент. Все мои соседи считают себя здоровыми. Даже тот человек-домкрат. А я согласен: я болен. Ну и что? НУ И ЧТО, я спрашиваю? Мне от этого ни жарко ни холодно. Я проснулся в тот свой первый день и понял, что я дуб, самый настоящий дуб – с корой, ветвистой кроной и толстыми могучими корнями. И мне стало так хорошо!
Он вынул ноги из таза, заботливо вытер, надел махровые носки.
– Десять лет меня пытались убедить в обратном, доктор. Десять лет! Смешные люди. Наивные!
– Но ведь вы сами сказали, что признаёте
