Золотой ребенок Тосканы - Риз Боуэн
Она развернула тряпку, и он увидел, что она принесла ему большой кусок поленты, немного оливковой тапенады, маленький кусочек овечьего сыра и сушеные яблоки.
— Пусть это пока полежит, — сказала она. — А сейчас поешь супа.
Он съел суп, тронутый участливым выражением, с которым она следила за каждым его глотком.
— Ты когда-нибудь пробовала рисовать, София? Карандашом или красками? — внезапно спросил он.
— Я? Да, когда была ребенком. Одной из монахинь понравился мой рисунок с осликом, и она повесила его на стену. Но это была вершина моей творческой карьеры, — рассмеялась она.
У него возникло абсурдное желание увезти ее в Англию, устроить в своей мастерской в Лэнгли и научить рисовать, но он не позволил себе даже заикнуться об этой неосуществимой затее. Зачем думать о несбыточном? Зачем подавать ложную надежду? «Чтобы пройти через эти темные времена», — пришел ему в голову ответ.
— Когда война закончится, я вернусь в СанСальваторе, — сказал он, — привезу свой мольберт и краски и позволю тебе рисовать все, что захочешь. А дома повешу твои картины на стену.
Она улыбнулась:
— Это будет очередной осел. Это всё, что я умею рисовать.
— Но он, может быть, синим ослом. Ослом в горошек. Летающим ослом. Или много-много летающих ослов.
— Ты дурачишься, Уго. — Она засмеялась и игриво хлопнула его по руке. Но тут же ее лицо сделалось ужасно виноватым. — Прости. Мне не надо было так делать.
— Не извиняйся. Мне нравится, когда ты смеешься. Это заставляет меня чувствовать, что я еще жив и есть надежда.
— Я тоже, — сказала она. — Когда я думаю, что скоро увижу тебя, то тоже чувствую, что еще жива.
По какому-то наитию он взял ее за руку.
— Ты — единственная причина, по которой я жив, София, — произнес он. — И ради тебя я хочу остаться в живых.
— Не говори так! Твоя жена. Твой сын. Твоя семья. Вот причины.
— Нет. — Он покачал головой. — Если я не вернусь, они долго плакать не станут, поболтают о том, каким я был смелым, как отдал жизнь за свою страну, а затем будут жить так, как будто ничего не случилось. Не думаю, что дома хотя бы кто-то стал по-настоящему оплакивать меня.
— Я бы стала, — проговорила она. — Если бы ты умер, я бы оплакивала тебя по-настоящему.
И он заметил, что она не отдернула руку. По правде говоря, она сжимала его руку так же пылко, как он ее.
Хьюго проснулся от звука колоколов. Было довольно темно, и он понятия не имел, который час, но колокола продолжали и продолжали наполнять гулом застывшие от мороза холмы. «Немцы, — испугался было он. — Немцы вернулись в деревню». Но потом подумал: «Нет. Колокола бьют полночь. Это Рождество». И он откинулся на подушку, улыбаясь про себя, вспоминая картины далекого прошлого: вот маленький Хьюго в пять или шесть утра просыпается в холодном сером рассвете, чтобы найти у подножия кровати чулок, набитый подарками. Вот няня заглядывает в дверь.
«Ну как, приходил рождественский дед?» — спрашивает она.
«Да. — От волнения он едва мог вымолвить словечко. — Посмотри, сколько всего он принес мне!»
«Ну, разве ты не счастливчик? И мне показалось, что внизу он оставил что-то еще. Давай я умою тебя и помогу одеться».
И там действительно оказался упитанный, кремового цвета игрушечный пони.
«Счастливые времена, — подумал Хьюго. — Тогда мама была еще жива, папа не ушел на войну, а мне обещали брата или сестру». Только что-то пошло не так — и мать, и ребенок умерли при родах. И нежданно-негаданно у мальчика остались только отец и няня. А в следующем году отец ушел на войну, мальчика отправили в школу, и с тех пор он больше никогда не чувствовал себя так спокойно и хорошо.
Хьюго лежал, слушая колокола, пока последний перезвон не затих в неподвижном ночном воздухе.
— Счастливого Рождества, — произнес он вслух, а вскоре уснул.
Когда он снова проснулся, до него донеслись необычные звуки — бой барабанов, пение труб. Это напомнило ему вторжение древней армии, римской или средневековой. Но София говорила ему, что Рождество будут отмечать с размахом. Наверное, деревенский оркестр и шествие были частью этого большого празднества.
Он умылся у бочки с дождевой водой и пожалел, что у него нет расчески. Он намочил волосы и пригладил пальцами, чтобы не выглядеть лохматым. День был исключительно ясным и ярким. И тихим. Таким тихим, что его дыхание казалось единственным звуком в мире. Барабаны и трубы смолкли, и он представил жителей деревни, сидящих за длинными общими столами, расставляющих огромные миски с едой, болтающих и смеющихся, как будто им ни до чего нет дела.
«Они будут пировать до поздней ночи», — подумал Хьюго. София может не прийти вообще. Ему придется с этим смириться и надеяться на то, что она не вздумает рисковать, когда праздник закончится и люди будут расходиться по домам.
Тьма пала на холмы. Он устроился на своей постели и откинулся назад, мечтая о сигарете, стакане скотча, пироге со свининой, сосиске в тесте, плитке шоколада — о том, что он всю жизнь считал само собой разумеющимся.
Вдруг Хьюго показалось, что он слышит пение ангелов, и он с недоверием открыл глаза.
— В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего, — пробормотал он слова Евангелия, пришедшие ему на память. Подняв голову, он увидел ангела, идущего к нему и поющего высоким чистым сладким голосом:
— Милле керубини ин коро ти сорридоно даль чель, — пел тот. «Тысячи херувимов воспевают тебе песнь с небес».
Затем София, а это была она, опустилась на пол рядом с ним.
— О, ты проснулся. Я так рада! Посмотри, какие я принесла тебе замечательные гостинцы к Рождеству. Вставай и отпразднуй Рождество!
Он вылез из постели и уселся на скамейку рядом с ней. София разворачивала плотную ткань, чтобы достать миску.
— Рагу из кабана и паста, — сказала она. — Овечье молоко с медом и перцем, каштановый торт. И бутылочка граппы. Ешь-ешь.
Он рассмеялся, умилившись ее настойчивости.
