После завтрака - Дефне Суман
– Смотрите-ка, тетя Небахат, у женщины напротив опять новая прическа. Теперь у нее завивка и осветление. Помните, она же совсем недавно сделала себе боб и градиент?
Я подавал голос из комнаты:
– У вас что, других дел нет? Только и думаете что о чужих волосах и головах.
Смех Нур эхом отдавался от стен окрестных домов:
– Так нам же больше ничего не видно, кроме головы! О ней и говорим.
Сквозь тюлевую занавеску я видел, как мама хлопает Нур по голой коленке, проглядывающей сквозь дырку в джинсах, и тихо смеется.
В те времена Нур очень часто к нам заходила. Появлялась, как сегодня, внезапно, без предупреждения. Искусно ставила свой «Фиат Уно» даже в самый узкий просвет между припаркованными машинами и звонила в нашу дверь, другой рукой прижимая к себе коробку с кружевными блинчиками из кондитерской «Диван». Это было еще до появления мобильных телефонов. Объяснения вроде «проезжала мимо, решила заглянуть» принимались как нечто самой собой разумеющееся. Мама уже привыкла к этим внезапным визитам. Услышав звонок, выглядывала в окно и, увидев внизу ярко-рыжие волосы Нур, ставила на стол еще одну тарелку. Поужинав, мы выключали свет и смотрели телевизор. Мама чистила яблоки, протягивала нам кусочки на кончике ножа, и мы принимали их, как брат и сестра, а не как двое влюбленных. Нур стала для мамы дочкой, которой у нее никогда не было. Уверен, ей очень хотелось, чтобы мы поженились, но она ни разу не сказала об этом вслух. Может быть, она понимала, что девушка из богатой, живущей в Нишанташи семьи никогда не выйдет за меня замуж, несмотря на все свои левые убеждения.
– Без тети Небахат на этом балконе очень грустно. Не пойми меня неправильно, но ты и сам знаешь…
Я кивнул. Она была права. Живя в квартире один, я привык к маминому отсутствию. Но теперь ко мне пришло осознание, что те летние вечера с Нур и мамой ушли безвозвратно. Как же много в жизни потерь! И чем дольше живешь, тем больше их накапливается.
– Художник напротив, похоже, переехал. Или шторы повесил?
– Этот дом снесут. Он попал в программу реконструкции городской застройки. Оттуда всех выселяют.
– Да ты что! Даже в Куртулуше это происходит?
Мы оба посмотрели на задние фасады домов. На некоторых площадках перед квартирами консьержей стояли мусорные контейнеры, но на других все еще росли лимонные деревья, а кое-где эти стиснутые между домами кусочки земли удалось превратить в настоящие маленькие садики. В окнах горел свет. Стучали по тарелкам вилки и ножи, бормотали телевизоры. В переулке играли в футбол громкоголосые мальчишки, матери звали их домой ужинать. Как и у Нур, балкон был моим любимым местом в квартире. В выходящих на двор окнах жизнь была видна такой, как есть, без прикрас.
– Налей-ка мне еще. Коньяк хорошо пошел. Если не собираемся кончать самоубийством, то давай, что ли, выпьем.
– Это что еще такое?
– Не помнишь?
– Помню, конечно. Это из «Брачной ночи». Я не понял, почему ты сейчас вспомнила эту фразу.
В молодости Нур обожала книги Адалета Агаоглу[74]. А «Брачная ночь» произвела на нее такое впечатление, что она начитала весь роман целиком на магнитофонные кассеты и слушала их за рулем. Когда у нее украли автомагнитолу, вместе с ней пропал и кусок записи из середины книги. Больше всего Нур было жалко этой кассеты. С тех пор она свои любимые книги на магнитофон не записывала.
Я налил коньяка в ее бокал. Нур сделала глоток и закрыла глаза.
– Моя мама была алкоголичкой. Вот почему.
– Что?
Нур махнула рукой.
– Да, самой обыкновенной алкоголичкой. Выпьет, повеселеет, обнимает нас, целует. Потом начинает раздражаться, ссориться с отцом. Иногда она падала на ковер в гостиной и засыпала, потом клялась, что бросит пить, немного держалась, и снова… Помню это с самого детства. Отец много раз водил ее к врачам. И к психологу тоже. Ты же знаешь, раньше считалось, что психолог – это врач для сумасшедших. Ничего не помогало. Нам строго-настрого запретили трепать языком. Мы ни в коем случае не должны были рассказывать ни в школе, ни во дворе, ни на острове, что мама пьет, или о том, что она была у психолога. Понятное дело, женское пьянство – очень постыдная вещь. Бывало, проснемся утром – мама спит на диване в халате. Рот раскрыт, на подушку течет слюна. Отец оставил ее так лежать и ушел на работу. Мы с Фикретом тоже уходили, и когда папин шофер Шюкрю вез нас в школу, молчали, словно в рот воды набрали. По дороге в школу у меня вечно болел живот от той дряни, что я ела на завтрак.
Нур замолчала. Зажгла потухшую цигарку. Я придвинулся ближе и попытался взглянуть ей в глаза. Она отвела взгляд и стала смотреть сквозь табачный дым на окно кухни в доме напротив, где женщина мыла посуду. Мне хотелось взять Нур за руку, но я не мог пошевелиться. Я был растерян. Много лет в моем сознании жил образ благородной, сдержанной Сюхейлы Булут, от одного взгляда медовых глаз которой на душе у человека становилось спокойнее – хотя Нур мне ничего такого не рассказывала. Нур вообще никогда не рассказывала о своей матери. Даже в детских воспоминаниях, которыми Нур иногда, пусть и очень редко, со мной делилась, мать играла эпизодическую роль. Правда, отец и брат в этих сценах из детства тоже были второстепенными персонажами. В тех историях, которые Нур предпочитала рассказывать, она всегда фигурировала в одиночку или вместе с Ширин-ханым. Но не с матерью и не с отцом.
Я допил свой бокал, налил еще. Виски приятно скользнуло вниз по горлу, сначала обжигая, потом успокаивая.
– Почему ты скрывала это от меня?
– Я не скрывала.
– Как так? Или ты рассказывала, но я забыл?
– Нет-нет, – нервно улыбнулась Нур. Подвинулась ближе к столику, перегнулась через него ко мне и прошептала, словно поверяя тайну: – Я стерла из памяти.
– Что стерла?
– Вот это все. То, что моя мама была… была алкоголичкой. Как она, напившись, орала на отца. Как я, маленькая девочка, просыпалась ночью от громкой ругани и звона бокалов, которые она била об стену. Как у меня горели уши, когда девчонки в классе перешептывались, глядя в мою сторону. Наверное, у меня получилось забыть об этом потому, что в последние семь лет жизни мама не
