Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
-- Всё в порядке,-- сказал нам Созонт, выйдя в сени. -- Сала на нем, черте, пальца на два! Сейчас нас будут допрашивать. Тебя, Ванюша, кажись, первым.
-- Иван Володимеров! -- крикнул урядник, отворяя двери.
Я вошел в горницу и поклонился всем четверым, каждому по очереди, в ноги.
Поправляя круглые очки, следователь сказал мне:
-- Ну-с, расскажи, нам, мальчик, как били Пахома Плаксина.
-- Не знаю,-- сказал я,-- режьте на куски, жгите, я ничего не знаю.
И я снова опустился на колени.
-- Ты не трясись,-- ласково перебил меня начальник.-- Ты побойчее как-нибудь...
-- Я ничего не знаю,-- повторил я.-- Если хочете, расспрашивайте у хозяина с Демкой -- они затиралы... Еще Павла -- затирала... Их зовите к ответу, а я ничего не знаю...
Со мною бились долго, но толку не вышло ни на грош -- я твердил:
-- Не знаю! Не знаю! Не знаю!..
Несколько раз следователь с удивлением глядел на пристава; тот морщился.
Пожав плечами, он досадливо махнул рукою:
-- Пошел вон! Постой! Отчего у тебя лицо опухло?
Указав на станового, я ответил:
-- Это вот он мне, как допрашивал позапрошлого ночью в городе. Солдату ремни вырезал из спины...
-- Пошел вон!
В сенях, очевидно, где-то подслушивавший мои показания Шавров схватил меня за ворот, скрипя зубами.
-- "Не з-знаю", сволочь, а?
Он швырнул меня с крыльца на дорогу. Вслед за мною полетели мои лапти, рубахи, шарф -- все мои пожитки.
-- Скройся с глаз моих, Июда!
Не сказав ни слова и ни с кем не попрощавшись, я пошел домой в Осташкове.
XVII
В ту же осень, недели через три после моего прихода, сестру на двадцать первом году выдали замуж.
У нас обычай: как только минуло девушке шестнадцать-семнадцать лет, родители норовят поскорее сбыть ее с рук.
С волею их не считаются, пропивают часто под хмельную руку где-нибудь у кабака, и не редки случаи, когда невеста видит в первый раз жениха своего под венцом.
Оставаться в девках считается позором для всего семейства, и мало-мальски засидевшуюся ходят "напяливать". Это -- уж забота матерей. С поклонами и просьбами они подымают на ноги многочисленных кумушек, тетушек, троюродных сестриц -- походить по женихам, приглядеться к "заведению", потолковать. В случае удачи кумушки и тетки получают рушники, "штуки" на платье, шали, нарукавники, а за неудачу -- выговор.
Те, что с достатком, идут напяливать засидевшихся невест к гольтепе из хороших, а бедные ищут вдовцов, охаверников, порченых, лоскутников и пьяниц -- таких же несчастных, как сами.
Соблазненные овцой или полутелком, что идет на придачу, хорошей обужей-одежей, многоречивыми обещаниями "в случае чего -- помочь", а чаще, под суровым давлением родителей, парни скрепя сердце женятся на нелюбимых, надевая на весь век ярмо бестолковой жизни, которая потом переходит в тяжелую повседневную муку неровень.
-- Я у батюшки-то то-то ела и пила, вот так-то обряжалась, а у тебя что -- сумка сальная да гашник вшивый! -- зудит день и ночь постылая жена. -- К чему ты меня брал? Да я бы вышла за купца, кабы не ты, растрепа!..
Начинаются ссоры, побои, увечья. Муж ищет отраду и семью у "винопольки", а из жены часто выходит кликуша.
И ее доля не легка: иной раз из привольной жизни многочисленного, здорового, трудоспособного и согласного между собой семейства она попадает в какой-то вертеп. Там она росла незаметной, под опекой и ласкою матери, имея под руками готовый хлеб, а замужество толкнуло ее к голодным и несчастным людям, выбившимся из сил в борьбе с нуждою. На ее неопытные, слабые плечи неожиданно падает вся тяжесть каторжной работы -- и в доме и в поле; вечно сердце ее терзается заботою о завтрашнем дне, изморенное тело недоедает, недосыпает...
А если к этому прибавить разутых и раздетых детей, свекровь-змею и мужа-пьяницу, то станет понятным тот ад, та непрерывная дикая брань с упреками, злобой и насмешками, с истерическими воплями, отчаянием, порою преступлениями, которые составляют неизбежную канву мучительной крестьянской жизни.
Что же сказать о бедноте, о том, как она живет, женится и умирает? Измотав всю свою силу и мощь до замужества, надорвав себя часто в тринадцать-четырнадцатъ лет, пережив не одну страшную минуту в доме пьяного отца, покорная и разбитая, вступает бедная крестьянская девушка в жизнь. Не ждет она от этой жизни перемены, на брак смотрит не как на светлую зарю счастья, сулящую нечто неизведанное и прекрасное, а как на необходимость, как на новое, еще горшее тягло.
И редкая из них действительно находит хоть крупицу счастья, редкая с любовью и восторгом помянет свою молодость -- нечем ее помянуть, слезами разве, горем, маятой?..
Много нужно силы душевной, много терпения и крепости, еще больше горячей веры в лучшее, которое где-то там, дальше, за нами, впереди, чтобы не умереть, не сойти с ума, не отчаяться и не погибнуть. Нужна своя внутренняя жизнь, тайная и непрерывная работа души, напряженной и тоскующей, чтобы суметь вырваться из цепких лап невежества, рабства, вопиющей нужды и холопского деспотизма замордованных людей.
Этой внутреннею силою была крепка душа моей сестры.
Еще на девятнадцатом году Мотю стали звать вековушкою. Все были уверены, что замуж ее не возьмет никто: и потому, что она некрасива, и потому, что мы бедны, и потому, что отец наш слыл в Осташкове за дерзкого на язык пьяницу и нерачителя в хозяйстве.
Сестра замуж и сама не собиралась: все так же нигде не показывалась, избегая людей и лишних разговоров, просиживая все свободное время за евангелием.
Скоро все подруги ее вышли замуж и обзавелись детьми. Приезжая гостить к матерям, забегали навестить Мотю.
-- Ну-ка, девка, погляди сопатенького,-- говорили они, показывая детей.-- Смеется уж, всех узнает,-- в отца смышленый... Мой-то, слышишь, сметливый, первеющий по всей деревне!..
Или:
-- Зубки прорезаться стали: теперь ему гвозди впору
