Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
Когда я в последний раз толково повторил Демке свои показания, не менее его довольный зародившеюся надеждой избавиться от неминуемой смерти, он повеселел. Глядя на мое опухшее лицо, с участием говорил:
-- Видишь, как тут чистят? Мука, браток, смерть нам!.. А в остроге еще хуже... Кабы не связанные руки, посмотрели бы вы, что они мне со спиною сделали!.. Кусками драли!.. Ремни вырезали из спины-то!..
-- Мохнатов, на допрос! -- отворил городовой двери.-- Проворнее!
-- Это разве ты Мохнатов-то? -- спросил я у солдата, вспомнив начальническую бумагу.-- Гляди же, Демьянушка, не сбейся! Показывай, как сейчас говорили!..
Через несколько минут солдат возвратился в каталажку, и к допросу вызвали меня.
-- Рассказывай, как дело было? -- гаркнул на меня начальник.
Все мои слова, наспех заготовленные в то время, как я шел к нему в горницу, тотчас же вылетели из головы. Повалившись в ноги, я твердил, обливаясь слезами:
-- Не я! Желанненький, не я! Не мучайте меня -- я не причастен...
Я ползал за начальником, стараясь поймать его за ногу, чтобы поцеловать. Не замечая меня, он широко шагал, заложив назад руки. Когда я выкрикнул: "Пахома убил Демка с хозяином",-- пристав сразу остановился.
-- Кто, кто? Ну-ка, повтори!
"Пропал! -- мелькнуло в голове. -- Запутался!"
-- Не знаю! -- завопил я.-- Режьте меня, мучайте, не знаю! Я не знаю!.. Не знаю!..
Обезумев, я начал грызть половик, биться и пронзительно, не человечьим голосом визжать, катаясь по полу. Мне до безумия было страшно того, что я делаю, но чем больше я силился удержаться, тем сильнее тело мое, ставшее мне непослушным, извивалось и корчилось, а голос тем сильнее и пронзительнее выл. Ни начальник, ни городовой, двое здоровеннейших людей, не могли сдержать меня, и в конце концов меня выбросили в коридор.
Демка в каталажке поливал водою мою голову, сердито говоря:
-- Это -- подлость! Условились не сбиваться, а вы черт знает чего наделали, болван! Теперь я через вас должен пропасть!.. Видите: я хорошо ответил, и меня уж развязали, а вы, по-свински, нахрюкали пакости, и я теперь обязан погибать... Я вам не прощу, Петрович: я собственными руками задушу вас, поняли?..
Стыдясь взглянуть на Демку, я шептал с мольбою:
-- Прости меня... Я испугался... Он кричит и топает ногами... Он отца бил...
-- Мало ль что, ты не баба!.. Он кричит, а ты молчи... Думай, что он на стену кричит... А накричится, твой черед: вот так, мол, и так, ваше высокоблагородие... Его, мол, еще с весны ребята грозились пришить под горячую руку, понимаете?
Приведенный к становому в третий раз, я за своею подписью дал ему показание, что видел Пахома бегущим во двор с пробитой головой; видел, как он падал около порога, а хозяин в это время торговал; солдат копался у сарая со старым ружьем. Павла же спала в теплушке. Первым о несчастии сообщил всем я.
Крыльцо было вымыто. Пятна крови соскоблены с порожек. Пахом, прикрытый лоскутом веретья, лежал под навесом. Его сторожили двое десятских. Урядник, еще не зная, что скажет по случаю несчастия городское начальство, то лебезил перед Шавровым, то сурово морщился, повышая голос.
-- Лексей Лексеич, вы бы настоечки-то пригубили,-- говорила ему Павла.-- Это ведь у нас только для благородных, а своим мы и не даем; пригубьте, право...
-- Покорнейше благодарствую, Павла Прокофьевна,-- говорил урядник, прикладывая похожую на полено руку к сердцу,-- больше некуда.-- И, беспокойно глядя по сторонам, добавил: -- Мне много пить нельзя через событие. Мне на предмет допроса нужно быть очень аккуратным: я два раза присягу принимал. -- Да вы выпейте пичужечку, а предметы после,-- ласково хихикая, хлопал его по плечу Шавров.-- Вы выпейте во здравие!..
Подозрительно глядя на Созонта, полицейский брал чайный стакан, залпом опрокидывал его в ярко-красную пасть и, будто устыдившись, вылетал во двор, подступая с кулаками к десятским:
-- Вы как караулите мертвое тело, а? Инструкции не знаете? Смотри-и!..
Те пугливо жались, сдергивая шапки, а когда урядник исчезал, ругали его матерно, потом крестились, говоря:
-- Сукин сын, до какой срамоты доводит при покойнике!
Один из них, волосом чалый, на вид болезненный, в дырявой разлетайке, время от времени сбрасывал с убитого лохмотья, качая головою:
-- Эх, Пахом, Пахом! Достукался на младости годов!.. Что бы тебе, дурню, посмирнее жить на белом свете!.. Эх... Пахом, Пахом!..
Покойник, прищурив заплывший зеленовато-багровый глаз, словно подмаргивая им, насмешливо улыбался.
Поздним вечером хозяин с Демкою опять нагружали воза пшеницей, ячменем, свиными тушами, живыми овцами, гусями и укатили к полночи в город, а мне приказали ни на шаг не отлучаться от солдатки. Павла уложила меня спать в горнице, на хозяйской кровати, а сама легла в дверях, на полу, и всю ночь во сне стонала, а я, лежа с открытыми глазами, думал, думал, не сводя концы с концами мыслей...
С раннего утра на следующий день ошалелый с перепуга сотский наряжал всю деревню на сход -- и мужиков, и баб, и парней, и детишек,-- а начальник, сидя у нас под святыми, снимал допрос с Павлы и Федосьи Китовны. Созонт крутился по сеням, и зубы его щелкали, как у передрогшего пса. За домашними, по выбору Шаврова, в горницу прошли: Клим Ноздрин -- продажная душа, Ванява Жареный, Сергун Вдовин и Тимота-ублюдок -- самые захудалые и самые бессовестные люди в Мокрых Выселках, больше всех задолжавшие Созонту.
После чая с выпивкою становой читал хозяину их показания, и лицо Шаврова стало светлым, а с ним посветлели Павла и солдат. На сходке пристав кричал до надсады, требуя ему найти виновников убийства.
-- Я этого дела не оставлю! -- сучил он кулаки.-- Из земли выкопайте душегубов, а то всех сгною в остроге!
Троих парней, наиболее перепугавшихся от его крика и хотевших спрятаться в овин, начальник велел тут же арестовать.
-- Ага! На воре шапка загорелась?
Поднялся плач, по деревне забегали растрепанные бабы, хватая за полы начальника и падая перед ним в грязь на колени, а он ярился еще пуще и размахивал над головами куцкою.
Урядник затворил парней на ключ в старостин амбар,
