Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
-- Сюда вот, -- вымолвил Шавров, завертывая в переулок.
Спрыгнув с брички, он неуверенно звякнул щеколдою, откашлялся в рукав, велел мне отойти к задним возам, опять ударил в двери и на грубый полусонный окрик: "Кто там?" -- тихо вымолвил:
-- Свои, Викентьич. Отворяй скорее.
В открытую калитку просунулась плешивая голова.
-- Это ты, Созонт? Не мог, по-человечьи, утром? Эко, ей-богу, право.
-- А ты не ворчи, -- сказал хозяин, -- раз статья такая вышла, значит неспроста... Отворяй скорее! Барин почивают?
Семь больших возов и бричка с трудом поместились в тесном дворике.
Хозяин убежал с плешивым стариком на кухню, а мы с Демкой распрягали лошадей.
-- В первый раз, Петрович, в городе? -- спрашивал солдат. -- Великолепнейшее жительство!..
"Душегуб", -- хотелось мне ответить.
Поставив лошадей к забору, Демка сам нырнул на кухню, а мне велел идти в дворницкую, полуразрушенную хибарку, прилепившуюся у ворот.
Мимо окон шастали по грязи сапоги, чей-то недовольный голос выругался, отыскивая скобу в калитке. Расправляя уставшие ноги, я уселся на деревянном обрубке возле печки, глядя на тускло мерцавший огарок в засиженном мухами грязно-зеленом фонаре, и незаметно уснул.
-- Ты, что же -- насмехаешься, ай что? -- толкал меня в плечо сторож. -- Айда за мной!
Огарок в фонаре оплыл и синенькое пламя еле брезжило.
Дернув за сибирку, сторож открыл настежь двери, пропуская меня вперед.
В доме яркий свет большой лампы на минуту ослепил меня. Протирая глаза, я прижался к притолоке, рядом со сторожем, державшим меня за рукав, ничего не понимая.
-- Привел, ваше благородие! -- проговорил старик, пихнув меня на середину комнаты.
В боковушке скрипнул стул или скамейка, раздались тяжелые шаги, и на пороге показался начальник.
Сдвинув брови, он сердито поглядел на меня, шагая вперед. Я задрожал всем телом.
-- Убийца!. -- крикнул начальник и ударил меня по губам.
Я растаращил руки, защищаясь от новых ударов, а начальник, молотя меня, брызгал слюною:
-- Ты за что убил работника, собака, а? Кто тебе дал право? В каторгу!.. В острог!.. К расстрелу!..
Схватив за волосы, он раз десять проволок меня по горнице, как гроздья лука из гряды, вырывая волосы из головы, потом швырнул к дверям, крича:
-- Городовой!
В комнату вошел вооруженный человек.
-- Свяжи его, мерзавца!
-- Слушаю-с! -- бесстрастно вымолвил тот.
Откуда-то появилась веревка, городовой стянул мне назад руки, а пристав сел к столу писать бумагу. Лицо его от натуги было красно, глаза блестели; обмакивая в чернила ручку, он другой рукой снимал с обшлага мундира мои волосы, брезгливо сбрасывая их на пол.
В бумаге написал, что я, Иван Володимеров, четырнадцатилетний крестьянин села Осташково, той же волости, вместе с ефрейтором запаса, крестьянином деревни Павловой, Демьяном Кузьмичом Мохнатовым, убили сына дворовой крестьянки Пахома Плаксина, за что должны сидеть в тюрьме и мучиться, а потом идти на всю жизнь в Сибирь, в каторжные работы.
Прочитав бумагу, начальник закричал:
-- Сознаешь себя виновным?
В ту пору он так меня напугал, что я действительно был в уверенности, что я вместе с неизвестным мне ефрейтором запаса Демьяном Кузьмичом Мохнатовым убил Пахома. Не запираясь, я ответил:
-- Сознаю.
Городовой взял меня за ухо и вывел в сени.
А там загремел замок, в лицо пахнуло сыростью, зашарканной одеждой, слеповато блеснул тот же грязно-зеленый, засиженный мухами фонарь с огарком.
Упав на пол, я залился слезами, только теперь со всею отчетливостью понимая, какое несчастье свалилось на мою бедную голову.
Меня кто-то тормошил, кто-то уговаривал, ворочал с боку на бок, а я плакал, плакал без конца, покуда не охрип и не обессилел.
-- Первый пункт -- твердо надейтесь на милость божью, -- шептал кто-то, склонившись надо мною. -- С казанской божьей матерью не пропадешь, Петрович!.. Вытрите лицо -- кровица кой-где запеклась.
Возле меня сидел Демка, тоже связанный. Приблизив круглое лицо ко мне, он шевелил усами.
-- Несчастье, можно сказать, на нас вышло... Из меня, брат, тоже вытрясли всю амуницию. Нам, главная задача, ни в чем не нужно сознаваться... Молчок -- самый лучший приятель на свете... Режьте меня, жгите, по кишке вытягивайте, -- знать не знаю, не причинен!.. Пьяный, мол, прибег... Голова разбита... На деревне дрался с парнями... Бежит, хватается за темя, зявит: "Ой, батюшки! ой, батюшки!" Понимаете? Будет допрос, приедет следователь -- тоже в одно слово: ребята угостили... Тогда мы выкрутимся, поняли? А то -- погибнем: до смерти замучают в остроге... Гвозди будут вбивать в спину, -- в день по пальцу резать -- хуже смерти!..
Демка вплотную приник ко мне.
-- Хозяин, говорите, был в лавке; Павла Прокофьевна, говорите, спала после обеда в теплушке; вы бегали, ради праздника, с ребятами по улице, а я копался, говорите, у сарая со старым ружьем... С ружьем, поняли?.. И вот будто завыли собаки, и вы будто побежали поглядеть, чего там делается, а из ворог будто летит Пахом без шапки и кричит; "Ой, батюшки! ой, батюшки!" а с волосьев, по рукам -- ключом бьет кровь... Бежал, бежал, хвать обземь и давай брыкать ногами, а кровь-- хлы-хлы-хлы! хлы-хлы-хлы!.. Вы испугались, помчались будто сказать нам, а как мы пришли, Пахомка -- мертвый, понимаете?.. Все одно будем твердить... Не сбивайтесь, а то -- пропадем, поняли?
-- А хозяин тоже сидит в тюрьме? -- спросил я.
-- Сидит! -- горестно воскликнул Демка. -- Но только, Петрович, это еще не тюрьма, а кордегардия, а в тюрьме, если, не дай бог, спутаемся в показаниях, нас будут мучить день и ночь, на цепь прикуют, каждую субботу розги...
Демка закрутил в отчаянии головою и, отодвинувшись к стене, захлипал:
-- Не спутаться бы нам, Иван Петрович!.. Сердце мое чует, что мы спутаемся!..
Еще несколько раз он внятно повторил мне все то, что я должен показать начальству, заставлял меня снимать с него допрос: я был начальником, а Демка -- мною, потом он становился начальником, я отвечал ему. В тех местах, где я путал, солдат поправлял меня.
Вся эта история -- и побои, и сидение в
