Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   -- Виноват, а где же цветы, которые стояли?

   -- Цветы? -- переспросил Пахом. -- Трава?

   -- Цветы! -- повысил голос Демка. -- Молодой человек, вы не видели, куда он их девал?

   -- За окошком, где им место, -- ухмыльнулся Пахом. -- Цветы! Вот глупый! Натащил травы и верещит, как поросенок!..

   Ни слова не говоря, Демка, схватив с окна горшок, в мелкие куски разбил его о Пахомов затылок и побежал вытирать облитые водою руки. Пахом, крикнув: "Ванька, помогай, пожалуйста!" -- наскочил на него сзади и опрокинул.

   Это была первая по счету драка их.

   Вечером, садясь ужинать, исцарапанный солдат, брезгливо глядя на Пахома, говорил:

   -- Я теперь с вами на всю жизнь обрываю разговоры.

   -- Да обрывай, а мне какое дело, -- небрежно отвечал Пахом. -- Ты мне -- разговоры, а я тебе -- морду!

   Домашние заливались хохотом.

   -- Ну-ну! Валяй, служивый! Глаз-то ты ему -- по-божьи!..

   -- С фрунта, -- скромно улыбался Демка.

   -- Вот видишь, -- упрекнул меня Пахом, -- я говорил тебе: "Ванюшка, пособи!" Не послухал, а теперь он нам житья не даст,-- вот видишь? Эх, ты, розя!..

   За три недели, вплоть до самого страшного события, какое у нас вышло, солдат с Пахомом дрались четырнадцать раз и все из-за постели, карточки.

   Сначала Пахом донимал Демку тем, что тот фальшивый человек, прохвост: вывесил картину, а собака на ней на колесиках. Потом, разозлившись на неизменный ответ солдата: "Я с дураками пива не варю" -- вымазал картину дегтем.

   Драка длилась долго, с передышками. Пахом изранил Демке ухо, плечи, спину, сам разбух и почернел от "фонарей", но чем больше он дрался, тем большую имел охоту досадить противнику. Уже и зеркальце, и карточка, и мыло, и прочий форс лежали в сундуке; уже про чистый пол, уборку и вышитое полотенце, которое в конце концов стало общим, не было помина, и неприкосновенною оставалась лишь одна кровать -- гордость Демки, но вскоре и ее Пахом изрезал, а с подушкой сделал еще хуже.

XV

   С первой же недели новый наш работник -- Демка-солдат -- стал бесом крутиться около баб. В доме ли, на улице, или во дворе, только, бывало, и слышно:

   -- Павла Прокофьевна, виноват! Любава Созонтьевна, позвольте! Господа женщины, смею ли вас обеспокоить?

   Не особенно склонный путаться с бабами, я не придавал солдатовым подсасываньям значения, хотя и видел, что господская любезность его, замысловатые речи, залихватские усы, первая в Мокрых Выселках постель, на которую сбегалось любоваться полдеревни, и умильные взгляды дело делают: Любка с Павлой млели. Но Пахом день ото дня становился угрюмее и злее.

   Пахом с половины лета жил с Павлой. Удивительно, это сожительство во многом изменило его к лучшему. В те минуты, когда, бывало, Павла принесет ему починенные рубахи или скажет: "Ложись, Пахом, я у тебя в голове покопаю" -- некрасивое лицо его становилось таким светлым, ласковым и благодарным, таким хорошим, что как-то понималось, почему эта здоровая король-баба польстилась на худосочного матерщинника и пьяницу.

   Раз, лежа на печи, я случайно был свидетелем такой сцены: Пахом только что приехал с пашни и, сидя на скамейке против заднего окна, разувался. Вошла Павла.

   -- Дола сидишь?

   -- На базар уехал с требухой, -- не особенно ласково ответил он, выдергивая из ушника оборку.

   -- Чего тебя трясет? -- удивилась она. -- Видно, отлупили?

   Подойдя к скамейке, Павла дернула его за оборку.

   -- Били?

   -- Не мешай! -- еще сердитее сказал Пахом.

   -- А вот буду мешать! -- засмеялась Павла. -- Ты что мне сделаешь?

   Схватив за ногу, она стащила его на пол. И вдруг сумрачное лицо работника стало необыкновенно приветливым, добрым, ребяческим. Обняв солдатку, он припал к ее плечу и долго-долго целовал его, урывками шепча:

   -- Ах ты, баловница!..

   Пахом целовал плечо у бабы!..

   А та теребила его волосы, спрашивая:

   -- Что ты такой сумрачный? Ай вправду что случилось, а?

   -- Ничего, устал я, -- кротко вымолвил работник, прижимаясь к ней, словно к родной матери.

   Но проворовался Вася Батюшка, пришел на его место краснощекий солдат Демка с вычурными разговорами и вышитой подушкой, и краешек светлого в жизни померк для Пахома.

   Только в последние дни я догадался о причине той глубокой ненависти, какую питал он к Демке, будучи в полной уверенности, что озорство и зависть к мягкой постели толкают Пахома на скандалы, а не ревность, не отчаянная борьба за крупицу счастья, случайно выпавшую на его несчастную, нищенскую долю.

   Страшное случилось на покров. Гавриловна с Любкой уехали гостить в Осташкове, Китовна говела. Влас играл с ребятами в карты на другом конце деревни, Шавров торговал, а в доме оставалась одна Павла да старик Макса.

   Серый, злой, взлохмаченный Пахом, понуря голову, ходил по двору от одной стены к другой.

   День был пасмурный, под стать ему, небо -- дымчатое; по ветру кружились желтые ракитовые листья.

   -- Резки бы надо приготовить на ночь, -- подошел я к нему.

   Пахом равнодушно поглядел на меня, на полуприкрытые уличные двери в новый дом, на собак, копавшихся в корыте, и, дернув острым плечом, ответил:

   -- На какой она черт?

   -- Как хочешь, -- сказал я, -- ты всегда что-нибудь выдумываешь, а хозяин потом лается.

   Батрак сделал два шага ко мне и глухо вымолвил:

   -- Не тревожь меня, могу ударить... Не тревожь!..

   Взявшись руками за голову, он поплелся за сарай, но в это время из теплушки отворилась дверь, и Демка, как сытый кот, наевшийся сметаны, вышел, жмурясь, на порог, а из-за плеч его выглядывала раскрасневшаяся Павла. Мельком взглянув на нас, солдат прищелкнул пальцами и улыбнулся, направляясь к воротам.

   -- Ага! Ну, что?.. Вот видишь? -- забормотал Пахом, цепляясь за забор, -- Ну, разве ж меня можно обмануть? Ну, господи!..

   Из желтых "воровских" глаз его, одна за другою, покатились слезы. Вероятно, от